о том, какот нас заслоняли в потемках его,
чтоб вытравить душу в потомках.
Не меньше тебя я люблю «Тихий Дон»,
но Шолохов поздний был груб и хмелен,
и если б пошла в диссидентки,
могла бы услышать, как требует он
тебя, как Синявского, – к стенке.
Порядок – он с виду порой не злодей,
но скрыта в нем злая припрятка.
Побольше порядочных бы людей,
порядочного порядка.
Но горькому опыту вопреки
мы рвемся, чтоб не опоздали,
на дудочку-удочку сильной руки
с крючками из сталинской стали.
А сильные руки – и выломать дверь
сумеют – забыли науку?
Россия, ты в сильную душу поверь,
лишь после – и в сильную руку!
Что с нами? В Гулаг подсознательный зов?
За проволоку, в бараки?
Не может быть меньшего зла из двух зол.
Два зла – два козла в глупой драке.
И малый позор – это тоже позор
меж менее пошлым и пошлым.
Не может быть меньшего зла из двух зол.
Зло меньшее может стать большим.
Мы снова, попав из разора в разор,
толчемся, как малые дети.
Вновь хочется меньшего зла из двух зол…
Но может быть, есть нечто третье?!
Благословение
На пароходе «Фридрих Энгельс»,
еще марксист и энгельсист,
уже во стольком разуверясь,
я плыл, понурист, не форсист.
А там солдатик не из крупных,
гитарой треснутой звеня,
пел: «Граждане…» – и, носом хлюпнув,
бубнил: «…послушайте меня…»
Но, одаряя чувством локтя,
приветствуя, как земляка,
меня встречающие лодки
стреляли дробью в облака.
И, мне подбавив малость форса,
шампанское со знаком ОРСа
вовсю палило на реке.
Я в братство Братское не втерся —
притерся, как в грузовике.
В Москве грозили мне расправой,
но, отказав им наотрез,
меня прикрыли своей славой
герои оттепельной ГЭС.
Я был тогда в большой опале,
но мне в ладонь легла рука
уже прославленного парня
медвежистого Марчука.
Был Петя Реутский со мною —
чуть пьяненький пророк-пиит.
Он предвещал: «Москва – Москвою,
Сибирь, однако, устоит…»
Он мне внушал на пароходе,
предвидя нечто впереди:
«С тобою вот что происходит,
а ты и сам произойди…»
Мы были оттепелью сами,
жизнь отдышав от Колымы.
Мы были сами – наше знамя,
и серп и молот – были мы.
Когда мы шли по дамбе с Лешей,
с Наташей дивной, молодой,
был день такой-такой хороший —
ни облачка над головой!
Сама развеялась опала.
Прическу ветром не трепало,
но на залысины мои
вдруг
