усилия окажутся напрасны. Что же делать? Только обмануть онузские дозоры. Любим с Щучей долго ломали над этим голову.
– Даже если ночка совсем темной будет, все равно приметят, больно нас много, – вздыхал Любим.
– А если не через брод, а вплавь, выше по течению, – Щуча, худой и верткий, напоминающий ушлого хорька, сощурил маленькие глазки. – А назад с полонянами уж бродом отступим.
– А броня?
– А броню на плотах переправим.
– Рубите плоты, – согласился, немного поразмыслив, воевода, – только незаметно, с приглядом.
«Туда переправимся, обойдем оврагами Онузу, и к засаде. Вот только выступать нужно не под утро, как собирались, а лишь только стемнеет, а то не успеть».
Солнце плавно опускалось к окоему. Любим решил немного подремать, кинул попону под шатер, сверху набросил одеяло, принесенное из верви, свое он оставил Марьяше, улегся поудобней и, подложив руки под голову, прикрыл глаза. Все должно пройти как надо. А надо ли? Чтобы сказала мать, узнай, что он собрался безоружных в заложники загрести? Додумать неприятную мысль Любим не успел, ухо уловило сдавленное рыдание – плакали в шатре. «Неужто Марьяшка? Весь день ходила вся такая спокойная, даже веселая и бровью не вела, что в полоне, среди чужих людей, и на тебе – рыдает! Ну и пусть ревет, доля у нее такая, сама виновата», – Любим отвернулся на другой бок. Всхлипы усилились. Тяжело вздохнув, Военежич встал и отодвинул тяжелый полог.
Марьяшка рыдала навзрыд.
– Ну и кто тут решил Дон глубже сделать? – улыбнулся Любим.
Она кинулась торопливо вытирать щеки.
– Чего рыдаешь? – он присел на корточки и снизу вверх заглянул в заплаканные очи.
– Не могу я это обуть… – всхлип, – я и так и эдак – не получается, – Марья в гневе отшвырнула лапоток. – Я лучше босой буду ходить.
И новые рыдания. Любим не знал – сочувствовать страдалице или смеяться.
– Ничего здесь мудреного нет, – поднял он измятые онучи, – берем обмотку, делаем вот так, – Любим коснулся нежной пяточки, девушка вздрогнула и попыталась отдернуть ногу, – чего брыкаешься, я тебе помочь хочу, смотри – показываю.
Военежич, млея от прикосновения к теплой бархатной коже, неспешно приладил грубую обувку на изнеженную ножку боярыньки.
– Теперь вторую, – проворковал он, как маленькой.
Марьяша с серьезным лицом следила за его плавными движениями, уже не стараясь вырваться.
«Вот так бы всегда».
– Откуда умеешь? – робко спросила девушка.
– Так я же «лапоть владимирский», мне положено, – подмигнул Любим. – В походе сапог изодрал, мне вои лапоть сплели, так три седмицы в нем выхаживал, даже в сечу ходил. Поначалу все Кун управлял, а потом я уж и сам приладился. Так вот.
– Благодарствую, – выдохнула Марьяша, разглядывая
