от слез не осталось и следа, только обжигающая злость.
– А коли так, – разозлился и Любим, – то ты теперь моя холопка, будешь мне порты стирать, кашу варить и в лаптях ходить. Поняла?
– Наши челядинки в сапогах ходят, – презрительно фыркнула Марьяша.
– Приласкаешь, так и сапоги тебе будут, – перестал играть в благородство Любим.
Он заметил, как задохнулась от возмущения его полонянка, как сдвинулись к переносице соболиные бровки. Ох, хороша! Любим поднялся, оправляя кушак. Марья отступила еще на два шага и уперлась спиной в полог.
– И сапоги куплю, и гривну витую, и паволоку на убрус42, – промурлыкал Любим, надвигаясь на нее.
– Мне не надобно, – пискнула девушка, вжимаясь в полог.
– А мне надобно, уж так надобно. Приласкай.
– Не надо, – с мольбой прошептала Марья.
– Чего ж не надо, коли ты уж и так грех познала. Приласкай, на руках носить стану, царицей Цареградской у меня будешь.
Он подошел вплотную, но не спешил хватать девицу, чтобы она чуть попривыкла.
– Не бойся, – мягко шепнул он, поймав ее руку в воздухе и целуя кончики пальцев.
– Я кусаться стану, – предупредила Марья, пытаясь вырваться.
– Да разве курицы кусаться могут, так только, поклевывают, – подмигнул он ей.
«Вот сейчас жарко поцелую, так брыкаться и перестанет». Где-то в глубине души Любим понимал, что делает что-то дурное, но близость девичьего тела дурманила голову, заглушая слабые попытки совести достучаться до разума.
– Любим Военежич, – из-за полога окликнул его бас Могуты. – Там отец Марьи Тимофевны приехал, тебя видеть желает.
Лишь краем глаза Любим заметил, как побледнела Марьяшка, как замерли и без того испуганные серые глазищи. Но воеводе некогда было рассматривать пребывающую в смятении пленницу. «Как не вовремя, нам выступать, а он явился! Ну и, вообще, не вовремя». Любим стрелой вылетел из шатра.
– Где?! Сюда не пустили? – кинул он через плечо Могуте.
– Обижаешь, в лодке на берегу держим, – пробасил десятник.
«Не больно-то торопился отец почтенный, вот возьму – да и не отдам девку, будет знать – как раздумывать!» Досада медленно разъедала душевный покой. Любим замедлил шаг, с достоинством оправляя свиту и мысленно подбирая слова, хорошенько отчитать нерадивого батьку.
– Любим Военежич, – кашлянул за спиной Могута.
– Чего тебе? – не повернул головы воевода.
– Отец полонянки того…
– Чего – того?
– Признал я его… посадник онузский.
– Кто?!! – Любиму показалось, что над ухом бахнул раскатистый майский гром.
– Посадник, – растерянно повторил десятник.
«Слепец! – хлопнул себя по лбу Любим. – Она ж сказалась – Тимофевна, считай
Убрус – платок.
