когда это в печь отправила? – с укоризной спросила баба Вера.
– Как вы учили, быстро всё сложила и – в огонь.
– Я же сказала вытопить, а тогда задвинуть, да в жар, а не в полымя. – Что с тобой поделаешь, пошли ко мне, у меня гуща приставлена, поедим. Газовое отопление тебе подключить надо, плита то у Марьи есть, а вот газ обрезали, когда хозяйка уехала.
Эмилия послушно поплелась за бабой Верой, ругая себя за нерасторопность и забывчивость.
Постепенно научилась и печку растапливать, и чугунок приставлять на обед. Вымыла хату, выстирала все занавески, постели, рушники, посуду почистила до блеска и всё у неё стало, как и полагается у добрых людей.
– Красиво у тебя! – хвалила баба Вера.
– Вам спасибо, – с благодарностью отвечала Эмилия.
***
Начали приходить знакомиться соседи. Дед Дуля, о котором не раз упоминала баба Вера, пришёл к Эмилии первым, принёс полмешка картошки, подремонтировал швейную машинку и велел обращаться, если нужда случиться.
– Ты не стесняйся, Пятровна, говори, что надо. Без мужских рук в хозяйстве никак, я ж понимаю.
– Спасибо, – с благодарностью улыбалась ему Эмилия. – Что бы я без вас с бабой Верой делала?
Дед понравился Эмилии с первой минуты. Большой нос, оттягиваясь вниз, придавал его лицу обиженный вид, но нравом он был лёгкий, весёлый и располагал к себе. Эмилия напоила деда квасом и пообещала не забывать его, звать каждый раз, когда надобность возникнет.
Дед Дуля давно остался бобылём, детей своих не прижил, приклонить голову на старости ему не к кому. Но он не унывал, слыл в деревне добрым и общительным стариком и никогда не отказывал в помощи зареченским вдовам и одиноким женщинам. В молодости у деда кудрявился зачёсанный на бок чуб, большой нос придавал значимости, он выглядел мужественно и считался на деревне завидным ухажёром. Но годы высушили его и пригнули к земле, чуб повылез, а нос отяжелел, опустился вниз и стал походить на переспелую дулю, оттого и кличка такая к нему пристала.
Однако деда это нисколько не смущало, он сам нередко подшучивал над своим носом, говоря, что чёрт семерым нёс, а ему одному повесил. Несмотря на пикантную внешность и немолодые лета, он слыл ещё тем любезником. Не особо надеясь на свою память, ко всем женщинам на деревне он обращался одинаково почтительно – Пятровна. Помогая Пятровнам, он любил лимонничать с ними, размётывать комплименты, а которую норовил и за бок ущипнуть, отчего нередко вместо благодарности за работу дед получал оплеуху по плешине. Но он не обижался, а лишь с укором повторял: «Эх, Пятровна!» – да сыпал на неожиданный выпад прибаутками, относясь философски к любой ситуации. Поэтому чаще Пятровны ему всё прощали, отвечая шутками на бесстыжие выходки, да за труды угощали чаркой водки. Беря подношение, дед обычно морщился, как будто в руки ему давали что-то склизкое и противное, занюхав рукавом, брезгливо отворачивался и, приговаривая, как заклинание: «А мядзведзь
