тогда, помнится, целую неделю не мог заставить себя навестить друга. Всё боялся увидеть в его глазах сожаление о случившемся между ними. Он ошибался. Господи Боже, как же во многом он ошибался: и насчёт чувств Жака, и насчёт того, что сможет с легкостью уехать в Париж, оставив друга в Артаньяне. Даже когда кузнец попросил взять его с собой, не смог поверить до конца, что один человек может настолько нуждаться в другом, а потому отказал с поистине оскорбительной лёгкостью.
А теперь… прошло столько времени, а боль утраты не утихает ни на минуту, и не проходит дня, чтобы он не вспомнил подробности того страшного утра в роще возле главного тракта.
Потерпи, я не заставлю ждать…
Береги себя…
Терзаясь подобными размышлениями, Шарль как раз дошёл до развилки, где одна дорога вела к дому лекаря, а вторая – к кузне.
Вздохнув, в последний раз представил себе, как мог бы сейчас прийти к Жаку и обнять его. Мог бы снова заглянуть в самую глубину малахитовых глаз, поцеловать горячие, такие желанные губы… Мог бы прижаться всем телом и сказать, насколько соскучился.
Представил. Да так явно, что потемнело в глазах. А потому он специально сжал изрезанную руку в кулак, чтобы боль помогла ему прийти в себя.
Всё, хватит.
Что толку от подобных воспоминаний?
Он только мучает себя… а друга всё равно не воскресить.
Как говорил Атос? Наше восприятие происходящего напрямую зависит от нашей готовности принять его?
Может быть, пора?
Пора отпустить Жака и перестать мучиться самому?
Потому что иначе… он ни за что не сможет принять появление в своей жизни д’Эстурвиля.
А тебе это нужно, спросил сам себя молодой человек; неужели ты всё-таки готов признать, что проклятый лионец, так неожиданно свалившийся тебе на голову, заводит тебя настолько, что ты готов рискнуть не просто устоявшимся бытом, но и собственной безопасностью?
Не знаю.
Ничего не знаю.
И решительно свернул в улочку, ведущую к дому семейства Роже.
…
Жан оказался дома один.
Сидел за столом и, пыхтя от усердия, перетирал в большой ступе какие-то коренья.
В том, что там – ингредиенты для будущих лекарств, Шарль не сомневался, потому что сам не раз наблюдал доктора Роже за подобным занятием.
Интересно, а Жана теперь… тоже величать «доктор Роже»?
– Кто там? – спросил между тем лекарский сын, услышав, как скрипнула дверь.
– Д’Артаньян, – машинально ответил лейтенант, потому что привык почти за четыре года, что практически никто в Париже не называет его по имени.
– Кто? – Жан вскочил, едва не перевернув табурет, а юноша исправился:
– Это я. Шарль.
С минуту Жан молчал, рассматривая своего бывшего приятеля. Тот показался ему ещё более измученным и худым, а в уголках глаз и губ залегли многочисленные морщинки,
