пожалуй, не могли. А потому держали нейтралитет, уже долгих шестнадцать месяцев.
И вот теперь Хрящевая собака подкопалась под мой сарай. Нехорошо.
Я любил свою Берлогу, все в ней было устроено под меня – и крепкий выскобленный стол, и топчан с полосатым матрасом, такие бывают в детских лагерях, и старые вещи, которые помнят всех владельцев. Всех, даже тех, что позорно сбежали в большие города и чуть менее позорно – на тот свет. В Берлоге я почти не жил. Если, конечно, считать за «жил» то место, где человек пережидает темноту. Ночи мои принадлежали матери. Едва ли она замечала дневные уходы и возвращения, но в сумерках начинала ждать. Сидела за швейной машинкой, укладывала строчку за строчкой и ждала. Ныть – не ныла, но чернела глазами и пела тонко, как стонала. Я знал это и шел к ней, запирая Берлогу на висячий замок.
Со вчерашнего дня осталось немного печеной картошки. Неплохая оказалась картошка, соседка притащила матери мешок – за то платье из голубого шелка. Ткань была как вода, почти прозрачная. Я мыл руки в этой ткани, я почти пил ее и не хотел знать, что с ней будет потом. Через два дня ткани не стало. Зато соседка постройнела, а слабый бюст приобрел новые формы. Такие вещи мать умела делать, как никто.
Я сдирал с картошки бурую кожицу, и пальцы пачкались золой. Хотелось закопать яму, но я ждал Хряща. В конце концов, был уговор – никаких собак на моей земле. Могла, конечно, приблудная забежать, но я уже винил Хряща и делать ему поблажек не собирался.
Он явился не сразу – картофельной шелухи нападало изрядно. Постоял, почесал затылок, оскалил кривые зубы. Вроде как поздоровался. Я поднялся, и приземистый Хрящ уперся взглядом в мой подбородок. Он был не намного старше меня, но давно уже не рос, разве что вширь. Впрочем, не толстел, а только креп и в драке, наверное, мог бы сломать мне шею.
Облезлый пес, похожий на волка, покрутился у его ног и улегся в пыльную траву. Вот он, преступник! Злиться я перестал, но дать Хрящу урок еще не передумал.
За спиной у него терлись двое. Дешевые малолетки с рынка. Один из них ковырялся в носу, второй пинал банку из-под кильки. Убогая свита. Так я Хрящу и сказал.
– Убогая свита, Хрящ.
– Убогая, Зяблик, убогая. Да дело не твое.
– Не мое, – согласился я и кивнул на дверь Берлоги, – а вот это мое, Хрящ.
– Подкоп, – хмыкнул Хрящ.
– Собачий подкоп, – уточнил я.
Хрящ скосил глаза на собаку, длинно сплюнул, потряс головой:
– Не мой рыл.
– Чем докажешь?
– Дык он привязанный сидел.
Я посмотрел на обрывок веревки, болтающийся на шее у пса.
– Сидел, да не высидел, Хрящ. Травану я его, без жалости. Ты меня знаешь.
– Знаю, Зяблик, – Хрящ поморщился, – ну не доглядел. Эй, Жир!
Тот, что ковырялся, толстяк с подбородками, вытащил палец из носа и пробасил:
– Чего-о-о?
– Закопать!
Жир с готовностью бросился к яме и стал руками закидывать в нее землю.
– Да подожди ты.
Я
