столбу прикипишь, если он с тобой под одной крышей, – но любить?
Кто-то из философов – кажется, Кьеркегор – недоумевал: разве можно любить странное, безобразное существо с узкими плечами и широким тазом – женщину? Ну, кто что находит безобразным. Мне женская натура никогда и ни в малейшей степени не казалась отталкивающей. Если только речь не шла о моём теле. Прежде, когда я разглядывал себя в зеркале, мне становилось неприятно, муторно. Казалось, будто там вовсе не я, а кто-то чужой. Это неимоверно худое тело всегда виделось мне кривым, неправильным, а руки и ноги – слишком костлявыми. Словно оно и не мужское, и не женское, а так, недоразумение, недоделка. Да, самым логичным было чуждаться его – и я так и делал.
Пожалуй, я завидовал Ирен Адлер – её женской красоте и вместе с тем блестящему умению перевоплощаться в мужской образ. Завидовал, но и восхищался. Она очаровала меня и долго ещё приходила в сладких, неуловимых снах. Но теперь я больше не хотел о ней вспоминать: слишком горчили эти несбывшиеся грёзы и тот урок, что она мне преподала.
Каким-то непостижимым чутьём Уотсон всё понимала. По крайней мере, так мне казалось. Нет, дело отнюдь не во внешнем атрибуте – мужской одежде, а во внутреннем ощущении соответствия, в чувстве собственной «правильности». Милая, добрая девочка! Если ты так желаешь хоть сшить мне бирюзовое платье, хоть обрядить меня в мужской костюм – отныне я не буду слишком строго относиться к твоим экстравагантным идеям.
И сон сомкнул мне веки.
3. К Мэри Морстен
На следующий день моя компаньонка всерьёз взялась за великую миссию.
– Чтобы шить платье, сначала нужно снять мерки, – заявила она.
– Логично.
Она звонко засмеялась, так что немного пухленькие щёчки её едва заметно покраснели, и, схватив меня за руку, потащила в свою комнату. Мерная лента и блокнот уже лежали наготове и – более того – набросок выкройки уже красовался на отдельном листе.
– Да, Уотсон, если вам взбредёт в голову мысль, то вы не успокоитесь, пока не воплотите её, – заметил я.
Она лукаво усмехнулась и деловито повесила на шею мерную ленту.
– Чтобы измерения получились точными, вам придётся снять платье, – начала она и, важно подняв голову, приказала тоном профессора медицины на обходе: – Раздевайтесь.
Я пожал плечами.
– Пожалуйста, доктор.
Отвернувшись, я расстегнул пуговицы и вылез из платья и почти всего белья, оставшись в рубашке и нижней юбке. Обойдя вокруг, Уотсон внимательно меня оглядела. В самом деле, я чувствовал себя на приёме у врача. Я привык щекотать себе нервы нашей невинной близостью, но мне стало немного грустно: было бы возможно даже это, если бы я признался в своих чувствах и попытался на что-то претендовать? Конечно, нет. Впрочем,
