а не языческой множественности. Искомцы – это суетной народец, который не может вести речи на возвышенные темы и те будут восприниматься ими с таким же невежеством, как и некогда существующие Панкрайты, во время выслушивания розмыслов Валенса. Это деградационный рок затрагивает не только ныне живущих, но и ещё пока не рождённых. В семени мужчин всё равно развивается искомый геном и на пока что, деторождаемость больше начисляет человеческих детин, нежели дефектно урождённых, но это только пока.
К превеликому сожалению, род Дивайнов обошла удача и их постигло несчастье. Когда Валенс только возвратился из Альбедо, он сразу же отправился в родовое поместье. Прошло уже несколько дней после рождения его брата и в сумеречной тиши вот-вот должно было свершиться крещение. Это особый ритуал, когда новорождённому предписывается имя, а к именам в столичных землях относились очень строго, считая, что от сакрального смысла наименования зависит вся последующая судьба. Но не успела начаться крещенская инициация, тот самый жрец – родовой служитель Девятого короля – выявил один, скажем так, дефект в духе ребёнка. Обступив аналитика, все стали вымогать у того, что же он такого заметил, а тот, понурив нос и распушив густые брови, хмуро произнёс: «Да простит меня Великий и пусть видит Он, не моё это чадо и нет здесь моей вины, но пускай будет известна греховность малыша – искомой крови он, а не человечьей». Матерь Валенса разошлась слезами, отец свесился над полом в коленопреклонённой позе, а Валенс, позабыв про всякие советы внутренней разговорчивости, медитациях и упражнениях сдержанности, чуть было не испепелил семейного врачевателя своим юношеским пылом: вспыльчивостью, вкупе с никак не оттираемым разочарованием. О рукоприкладстве говорить и нет смысла, так как королевская выправка всё же давала о себе знать; внешне, Валенс не проливал слёз, не казался подавленным или озлобленным, но вокруг него так и парило невидимое облако, входя в пределы которого, тотчас становилось худо, словно бы посетитель ощущал всю напряжённость короля, сосредоточенную в одной единственной точке – в его сердце, которое он скрепил сотнями цепями и не позволял им ослаблять хватку даже в самой ужасной горести.
Только одной актрисе во всём этом павильоне было в сласть наблюдать за происходящим. Там, поодаль за всеми кафедральными трибунами ехидно улыбалась старая женщина. Это была повитуха, принимавшая тремя днями ранее малыша Дивайнов. Она-то как раз и подстроила семейную напасть. В момент появления на свет, малыш был чист, а лик его светился столь глубинной умудрённостью, что казалось, будто все тайны вселенной уже известны ему. Но завидев это целомудренное личико, старая карга совершила свой дьявольский приворот и превратила универсального ребёнка в гипертрофированное чудо. Восприятие, положенное в младенческий корень повивальная бабка не могла удалить, но она имела право его обменять, что она, собственно и сделала, заменив удостоенность воспринимать космические таинства возможностью
