слезы. Он размазал их по лицу и, вспомнив о сорванце, которого преследовал, развернулся, чтобы дальше погнаться за ним, но куда там: пацаненок свое дело сделал – увел толстяка по тротуару подальше от машины. А сейчас игра была закончена: он свернул, перемахнул через загородку и понесся по взгорку вверх.
Толстяк тоже перелез через загородку, но сил у него хватило лишь на несколько метров. Он развернулся и поплелся к ревущему потоку машин. Его шатало, ноги подгибались, костюм весь промок от пота, полные щеки горестно обвисли, сделали лицо молодого толстяка дряхлым, старческим, губы задрожали.
– М-мэ-э-э! – немо промычал толстяк. Он был потрясен.
С трудом перевалив через оградку, щекастый монументом встал посреди тротуара, беспомощно поглядел в одну сторону, потом в другую; лицо его дрогнуло, он опустился прямо на тротуар, обхватил руками колени и горько заплакал.
Первой к толстяку подскочила какая-то сердобольная тетушка, склонилась над ним, заговорила участливым голосом. Она не видела, как у толстяка угнали машину. Толстяк продолжал трясти щеками, по лицу его текли слезы.
– Я ее… я ее… – он давился словами, но никак не мог выговорить фразу до конца, – я ее…
– Что «ее»? – озабоченно спрашивала тетушка. – Или кто это «ее»? Может, вам помочь?
– Не надо-о, – слезно протянул толстяк, удрученно покрутил головой. Слезы струились по щекам, скатывались на подбородок, с подбородка на костюм. – Я ее не застраховал.
Наконец-то ему удалось одолеть трудное слово и выговорить всю фразу. Непослушный рот продолжал плясать.
– М-мэ-э-э! – снова завыл он, но это Женьке Каукалову было уже неинтересно.
Вечером Каукалов купил бутылку столичной водки с нарядной, очень красочной этикеткой, колбасы, вкусно разложенной на пластиковой дощечке под плотной прозрачной пленкой, полкилограмма формованной бельгийской ветчины, банку испанских маслин и две длинные французские булки.
Придя домой, разложил это богатство на столе.
– Ма, я хочу отметить свой приход из армии! – прокричал он на кухню.
Мать, полная, с обрюзгшими формами, беззвучно выплыла из кухни:
– Да ты вроде бы уже наотмечался! – озабоченно произнесла она, поднесла руку к плоскому, с мелкими чертами, лицу. – Вчера отмечал, позавчера отмечал. И позапозавчера… Народу вон сколько у тебя перебывало!
Каукалов поморщился, хотел бросить матери пару резких фраз, чтобы не вмешивалась не в свои дела, но сдержался и вместо этого произнес, стараясь говорить как можно мягче:
– Сегодня последний раз, ма. Ко мне Илюха Аронов должен прийти. Мы с ним так ведь пока и не повидались. Он в отъезде был.
– А-а, Илюшенька! – лицо матери расплылось в улыбке. К школьному приятелю сына, живущему в соседнем подъезде, она относилась более чем хорошо, выделяла из всех Женькиных дружков – тот был парнем усидчивым, в школе учился хорошо,
