мясорубку, делают мрачное дело, а после ещё и взбивают получившийся фарш миксером. Ждут минут пять.
Кусочечки сползаются, Петрович отряхивается, сверкая глазёнками во все стороны, будто ищет утраченный «мерседес».
Эксперимент окончен. Два повтора. Тот же результат.
Ужова подняла глаза на сотрудников. На их поседевшие шевелюры.
– Марионна, – сказали они все почти одновременно, – разрешите нам перейти на другую работу. Вот заявления…
Все участники эксперимента положили на её стол бумаги.
– Нет, ребята, – ответила Ужова, – теперь уже нельзя. Порвите ваши заявления на мелкие части, слушайте меня внимательно и не дёргайтесь.
Ужов-старший сидел дома и писал очередной научный труд. Языковедение, главная и пожизненная страсть Ивана Ивановича, всегда привлекало его тайнами вечности. «Буквы старше любого живого человека!» – говорил он своим студентам в начале каждой лекции. Как заклинание.
Он любил слова более нежно, чем мать – новорождённое дитя. Слова были его Богом.
Первая глава Святого Благовествования от Иоанна звучала в душе учёного в особой тональности. Само слово – слово — неизменно вызывало ликующие гимнические аккорды в душе Ужова, а от таких сочетаний, как языковые семьи, он почти левитировал. И летал высоко за облаками. Смысл собственной жизни давно и окончательно был им выявлен.
Однако – случилось то, что случилось.
На днях в университете студент Петров спросил преподавателя:
– В начале было Слово, Иван Иванович? А какое? Бог? Я не понимаю, как это: и Слово – Бог, и было – у Бога?
– Вы, Петров, учитесь усерднее, а то пропускаете много. Продолжим, коллеги! Сегодня мы поговорим о праязыке, о теории Августа Шлейхера, а также…
Аудитория удивилась: профессор Ужов никогда не выговаривал своим питомцам. Даже троек не ставил. Он словно боялся обидеть детей, отпугнуть от света, испускаемого, с его точки зрения, всеми словами вообще. Сияние и красота связей между буквами, звуками, знаками препинания, новыми значениями старых слов, даже мат и самые корявые неологизмы, – всё было для Ужова свидетельством бессмертия духа и даже человечества. Упоение, с коим он вещал перед любой аудиторией – будь то студенты, либо сын Вася, либо дворовая сука Жучка, – было трудно с чем-либо сравнить. Это было упоение в кубе, нет-нет, скорее, в десятой или даже двадцатой степени, если можно так выразиться; надеюсь, математики меня поймут.
Слова сладостный стон – одно это вертелось на языке у его жены, когда она случайно попадалась под руку Ужову, желавшему поговорить с кем-нибудь о русском языке. Об испанском. О суахили, японском, венгерском, датском, прочих и многих, – профессор был, естественно, удивительный полиглот.
И вот вдруг Ужов, можно сказать, отшил студента Петрова, не вдаваясь в объяснения. Невероятно.
На перемене Петров, не робкого десятка, подошёл к учителю и спросил, в чём дело.
– Видите ли… – смутился Ужов, краснея ушами, – я не хотел
