допоздна, приглашала отужинать по-домашнему. Угощенье обещалось отменное – в уютном кабинетике, прикрытом от посторонних глаз портьерой. Икру просила попробовать прямо с ложки; затем следовали иные закуски, которые днем с огнем не сыскать ни в одном из борделей. Голубое платьице обтягивало талию, бедра; без фартука и кокошника казалась еще соблазнительней.
– Ах, Виссарион, что-то я в настроении: давай-ка водочки тяпнем!.. А может быть, угостить коньячком?
Перед ее обаянием мало кто мог устоять.
Сама не замечая того, сообщала подробности своей жизни: два года каталась проводницей, затем – продавщица в ларьке, пела в хоре, готовила себя в певицы. Но все это было бессвязно, пока в разговоре не всплывало имя брошенного ею супруга: «Ненадежный человек – запойный!».
Она снова мечтала о браке.
– Ну что ты, Виссарион, все бобылем ходишь? – щебетала она. – Бери хоть меня, хоть Анфиску – будет кому рубашки стирать!.. Или отдай для утех молодого.
Делая вид, что не замечает моего смущения, Артанов обнимал за плечи, уверяя, что я сейчас занят:
– Ублажает Рыжую. Или охмуряет Дуняшу. Я уж и сам подзапутался. Как наскучат, Анфисе первой и сообщу!
Та вспыхивала.
– Ой, перестаньте!
При этом опускала ресницы. Застенчивость была явно наигранной. Чуть что, обе снова прыскали в кулачок, прижимаясь друг к другу, как кумушки. Появлявшийся в дверях поварской колпак Рафаэля затыкал бабам рот:
– Раскудахтались, курицы, мать вашу ети, а рюмку кормильцу опять забыли поставить?
Татарин немного картавил. Но эта фраза отскакивала от его золотых зубов очень эффектно – как у театрального лицедея.
Запах, когда он начинал готовить барашка на вертеле, расползался по дворику, щекотал ноздри, а «рафаэлевские котлетки» так и таяли во рту. Ворчал безобидно, беззлобно, но за весь вечер ни разу не улыбнулся. Артанов, наоборот, добродушно смеялся, время от времени позволяя себе что-нибудь до того нескромное, что глазки Зиночки снова влажнели от смеха.
– Ах, Виссарион Викторыч, ты – настоящий мужик! Как я тебя обожаю!
Она сознавалась в этом с болтливостью веселеющей женщины, которая, чтобы позабавить гостей, старается казаться пьянее. И жизнь столующихся генералов казалась забавней сквозь призму той игривости, с которой она живописала их тайные интрижки, пристрастия Городецкого.
– Всего повидаешь тут, – восклицала она. – Ручку с намеком гладят. За попку щиплют. Тут проворнее Назарова не сыскать. Песок уже сыпется – а все туда же! Анфиску до слез однажды довел!
Лицо молодого полковника, приоткрывшего шторку, показалось знакомым. Виссарион назвал его: Щепкин, в прошлом – устиновский адъютант; когда-то гладил министру брюки. Теперь – начальник секретариата. Фигура! Что значит прилипнуть вовремя к телу царя. Подфартило – сорвал куш! Вчера – блоха, наутро – влиятельное лицо.
Фаворит!
Зиночка
