вот дорога сворачивает в лес, уже близко море, туман рассеялся, нас ласкает сухое тепло нагретой за день сосны. В городе мы оставили веселые вечера в столовой за чаем, уют мягких кресел, танцы, молодые неясные увлечения, ревность, обиды, всю суету нашей жизни, по которой осенью неизбежно опять заскучаем.
…Стучат, стучат колеса. Задумалась Аленушка, следя за бесконечно убегающей линией потускневшего уже горизонта. Думает ли она о затоптанной вере в новую, соблазнившую ее правду, об оборвавшихся надеждах, или о тревожной своей первой любви, которую теперь лучше забыть навсегда? А может быть, вспоминает папу. Все последние дни она не отходила от него. «Это не страшно, – говорил папа, – и боли уже нет, все отошло. Все. Остались только любовь и Бог. Любовь не умирает». «Папа, – шепотом спрашивает Аленушка, – ты видишь Бога?» – «Нет, детка, но Он близко, я знаю, я вижу свет».
Еще так недавно папа был с нами, теперь осталась лишь память о нем, память, оберегающая нас от зла. Утром гремят засовы.
– Давай своего сынка, мамаша, не бойся.
Солдаты на остановках бережно берут Женю на руки, и я вижу в раздвинутые створки теплушки, как, усевшись на траву под насыпью, они радуются чему-то, и громкий смех их доносится до меня. Потом, довольные, приносят его мне.
– Ну и парень у тебя мудреный, все стишки нам говорит, важные такие.
– Пушкина знает, – добавляет кто-то.
Ну, конечно, он всегда просил бабушку читать стихи – только, пожалуйста, не детские – и слушал, упиваясь музыкой: «Я памятник воздвиг себе нерукотворный…»
– Поет он у тебя тоже очень забавно, с ним не соскучишься.
Остановки были редкие и долгие, по целым дням – где-нибудь в поле, далеко от жилых мест.
– Что же дочка-то не гуляет? Сходи, мамаша, с ней, чайник захвати, вот там ручей, водички зачерпнешь.
Они брали грубыми руками Ириночку и передавали ее мне как драгоценность. Но вот однажды на остановке раздвинутая в летний мир дверь теплушки резко захлопнулась. И – та-та-та – та-та-та – поезд пошел.
– Женя! – кричу я и стучу кулаками в стенку вагона.– Остановите! Где Женя?
А поезд – та-та-та – все быстрее, быстрее. Мы заперты, не выскочишь. Я легла лицом в подушку и ждала. Только поздним вечером лязгнули засовы.
– На, мамаша, принимай сынка. Ну и насмешил он нас. Мы его к себе взяли в вагон. – Куда, спрашиваем, с мамкой отправился? – На дачу, – говорит. – А хорошо ли ехать? – Очень, мы в мягком вагоне. – Они хохочут и передают мне сияющего Женьку, нагруженного пакетами солдатских галет. Со всех сторон тянутся руки с коробками. – Бери, бери, это дочке, – и улыбаются нам светлые и темные глаза.
А навстречу уже идут эшелоны. Серые шинели, серыми чехлами покрытые орудия. И вот такие же молодые лица, еще не обожженные войной.
Слово «война» еще не произнесено,
