утро, мы стряхнули с себя кошмар тяжелой ночи и втроем – мама, Аленушка и я – бодро потащили детей, вещи на высокий обрывистый берег. Здесь конец пути. Глушь. От железной дороги больше двухсот километров. А пароходик ходит только осенью и ранним летом. Здесь нас распределяют: молодежь – работать в совхоз, женщин с детьми и старух – в колхозы. Так мы расстаемся с Аленушкой. Еще пятнадцать километров пути – и мы в деревне Фоминых. Ну что ж, работать в поле не страшно. Не страшно, что болит с непривычки спина, когда выпалываешь весь день сорняки на полях, что немеют руки, когда собираешь под рано выпавшим снегом картошку, что на ногах и на шее гнойники от недоедания, – страшно другое: думы по ночам, неизвестность. Что будет с детьми? С мамой?
Почему от Жени ни одного письма, почему никто не отвечает на все мои запросы о нем? Где наши мужья, отцы? Горе бродит по всей стране. И все, что вчера еще волновало, стало маленьким и ненужным. Человек остался один перед лицом судьбы своей. Выживет ли он?
II. ГАНСКИЕ
Прошло лето. Первое лето ссылки. Два раза в месяц мы все должны были лично являться в районный центр на регистрацию. Но, в конце концов, на это смотрели формально, и кто-нибудь один забирал наши удостоверения и шагал с ними за пятнадцать километров «отмечаться». Там мы старались узнать хоть что-нибудь о наших мужьях – где они, что с ними. Но перед нами была глухая стена. «Работают так же, как и вы. Вот кончится война – приедут».
Мы копали глину для маленького кирпичного заводика, месили ее с песком, работали в поле, сил было еще много, а в бессрочную ссылку никто не верил. Меняли вещи на молоко, на картошку, но с каждым днем жить становилось все труднее и труднее.
Осенью по вечерам мама выходила за деревню. Она медленно шла по бурому голому картофельному полю, держа за руку маленькую Ириночку, Женя плелся позади. Он всегда отставал, шел сосредоточенно и медленно и не откликался, когда его звали. Он думал о чем-то своем. Ириночка льнула к бабушке, это была ее защита, ее верная крепость. Мама шла прямая, как всегда, и, несмотря на холодный осенний ветер, – без платка. Над ее головой сияли венцом белые волосы. Палочкой разгребая землю и откидывая коричневую полусгнившую ботву, мама искала не выкопанную в колхозной спешке картошку. Дети подбирали – одна, еще одна, еще… Уже совсем темно, и картофелин не видно, но корзинка почти полна, и мама возвращается, так же легко ступая, подтянутая, как в городе, даже ветер не испортил ее прическу.
Но хлеб не заменишь картошкой. Самой вкусной на свете еды – хлеба – не хватает. Не скоро еще я получу на трудодни зерно, а сейчас мне дали авансом немного овсяной муки, можно печь хлеб. Овсяный хлеб рассыпается, часто он непропеченный. Высокий в печи, когда я его вынимаю, оказывается плоской лепешкой. Его надо разделить так, чтобы хватило на неделю.
К ужину мы варим на подтопке картошку, а мама вспоминает:
– У меня в имении, когда я была молода, по утрам всегда пекли свежие булочки, они были мягкие, с хрустящей корочкой. Сливочное масло – желтое и холодное, а молоко к кофе подавали в маленьких
