Просыпается голод. Тают воспоминания о Париже. Я начинаю думать о том, где достать муку. Освободили бы дня на два от работы, я пошла бы в одну деревню, она от нас километров за десять, там есть хлеб. Еще осталось лиловое платье. Может быть, дадут за него немного муки. А за Женины брюки хорошо бы получить топленого масла или свинину. Ведь жиры необходимы. На ногах у нас нарывы, а Ириночка очень слаба, она ничего не ест. Только бы пережить зиму, а там все будет хорошо.
Мы не знали тогда, что с весной придет настоящий голод. Зерно за трудодни съедено. Ждать уже нечего. Колхозники будут собирать под растаявшим снегом колосья и, несмотря на строгий запрет – это яд, – растирать и есть. Будут есть перезимовавшую в земле черную гнилую картошку. Горький хлеб с травой будет сладок. Истощенные коровы не дадут молока. По всей русской земле пройдет великое бедствие – голод.
Мама тоже не спит. Она еще вспоминает свою молодость – деревню Николаевку, Одессу, Петербург, всех навсегда ушедших близких. Но завтра – я знаю – мама встанет бодрая, скажет, что погода дивная – вот-вот выглянет солнце, и совсем тепло. Она оденет малышей – надо гулять, может быть, нарвать рябины, из нее чудесный чай. И она выйдет на деревенскую улицу, хорошо причесанная, прямая, и так вот, с гордо поднятой головой, она пройдет все предназначенные нам страдные пути – тюрьмы, болезни, голод.
III. ЛЕТО
Хорошо идти летом с поля домой. Далеко, за деревней, весь бесконечно длинный день мы выпалывали сорняки, которыми заросли кое-как пропаханные поля. Хорошо разогнуть спину и так вот медленно шагать, отдыхая от солнца, дыша вечерним запахом полей. Возвращаясь, пылит стадо. Пастух, от земли три вершка, заигрывает с большими девками. Были они уже невестами, а теперь никому не нужен жар их щек, блеск глаз. И в этот тихий вечер тоскливо звучат их визгливые голоса под гармонь деревенского калеки.
Русская деревня.
Я вспоминаю Бунина. Как же этот барин, холодный и надменный с виду, как он понял и тоску, и тихий мир ее…
… В Париже чествовали Бунина. Нобелевская премия. Он поворачивал свою антично красивую голову то к одному оратору, то к другому и вежливо слушал. Долго и красиво говорил француз, забыла кто. Затем, поглаживая седые усы, встал Милюков. Он говорил о значении русской литературы за границей, об авторе «Деревни». Но все довольно равнодушно слушали. Приветствовал Бунина Зайцев. Потом Мережковский начал что-то несусветное о магии и о себе, но Гиппиус его одернула – Дима, довольно! – и заставила сесть. Грустно улыбалась полнеющая Тэффи. Радость была официальной. Мне казалось, я видела печаль в холодных бунинских глазах, а руки его лежали безразлично на сукне стола. Я сидела, слушала и не гадала тогда, что меня ждут вот эти русские дороги от одной глухой деревни до другой, исхоженные мною во все времена года.
В деревне Фоминых мы пережили первую долгую зиму ссылки с непривычными для нас сорокаградусными морозами.
Казалось, мы были навсегда отрезаны от всего, что когда-то было нашей жизнью. Но не только для нас
