вечернее платье.
И однажды в нем отразятся взволнованные глаза и похудевшее лицо в белой фате. Неужели это тоже я?
А потом я возненавижу это подаренное мне мамой зеркало. Где его радостный блеск? Или оно помутнело от старости? Нет, напрасно я виню его. Просто я очень несчастна, так исступленно несчастна, как бывает только в юности. Я подурнела, мне противны и беспокойные, бесцветные мои глаза, и потускневшая кожа. Я не в силах больше жить с этим старым маминым зеркалом, со всем его уютным миром. Быть может, далеко от дома, в чужих зеркалах, я увижу себя другой.
Да, в тех зеркалах, освещенное ярким светом, измененное гримом, лицо показалось мне другим. Даже как будто сбылась детская мечта моя о вечных воплощениях. Но счастливой, нет, счастливой я, конечно, не стала – пустым и холодным был мир, отраженный этими зеркалами.
«Оглянись, здесь все продается. Неужто ты думаешь достичь чего-нибудь твоим талантом? Да и нет его у тебя. Ты лучше улыбнись вот тому приятному типу, или другому, такому же, ведь ты ноль без достойного покровителя». Так говорил этот чужой, расчетливый мир. И он лишал меня своих благ за строптивость. Что ж, я не чувствовала себя наказанной. Пусть.
Пройдет несколько лет, и с какой радостью я узнаю себя вновь в покинутом мною старом мамином зеркале.
И однажды Женя, обняв меня за плечи, заглянет в мое отражение.
– Нельзя смотреть вдвоем в зеркало, это плохая примета, – скажу я. Но ничего плохого не случится.
Потом мой маленький сынок потянется к его блестящему стеклу, я покажу ему: вот это ты, а это твоя мама, и он будет смеяться такому чуду. А уложив его спать, бездумная и немного тщеславная, я снова подойду к зеркалу и, надевая новое платье, спрошу Женю: «Ну как?» И он мне, конечно, скажет: «Какая ты у меня красивая».
С этим маминым зеркалом теперь навсегда ушел большой кусок жизни. В ссылке со мной только маленькое овальное, ручное. Его гладкая когда-то поверхность потемнела от сырости и покрылась мелкими черными точками. Я очень внимательно рассматриваю каждую морщинку на погрубевшем от загара лице. Кожа еще чистая, ресницы и брови не выгорели, но до чего мне не идут прямые волосы. Если бы они были пышными, как у мамы, или хоть прическа, а то висят короткие космы – смотреть не хочется. И еще беда – портятся зубы. Они шатаются от недоедания и понемногу разрушаются. Наверху сбоку одного зуба уже нет, и я боюсь улыбаться.
Говорят, в Уржуме есть пожилой парикмахер, прямо колдун. Он сам изобрел состав, сам все приспособил. От шпулек с накрученными на них волосами прямо к самовару протянуты резиновые трубки. Вода в самоваре кипит, и получается великолепная паровая завивка. В Уржуме есть и зубной врач. Может быть, он мне вставит зуб. Только как мне туда попасть? Мы не имели права уходить даже за деревню. Но наше начальство в райцентре на многое смотрело сквозь пальцы. «Хочется навестить подругу», – придумала я нелепую причину. «Ладно уж, иди, – сказали мне, – только
