делить с нами радости деревенской жизни…
Стоит мне захотеть – и я снова девочка, и я снова в Рутье.
Хороши летние вечера на веранде. Ночные бабочки ударяются о стекло керосиновой лампы. Неяркое пламя освещает дорогие, еще молодые лица наших мам. Мы читаем вслух… Бог Пан играет в ночи на свирели, и оживает влюбленный в жизнь Глан. Проходит бледная и гордая Виктория, алая гвоздика приколота к ее желтому платью, или, может быть, это рана на сердце. Мы слушаем «Северную симфонию» и мним себя принцессами, живущими в далекой башне за дремучими лесами. Когда же придет наш принц? Быть может, он будет похож на Иесту Берлинга, которого вечно любят женщины, прекрасные женщины «былых времен». Сквозь дивными красками мерцающую призму воспринимаем мы жизнь. Эхо давно минувших дней волнует наши сердца. Мы, как на тихом острове, одни, давно оторванные от своей земли, чужие народу, среди которого живем. До нас еле доносятся отголоски бурь. Где-то на Западе сгорает жизнь в жестокой борьбе за существование, в калейдоскопе удовольствий, унижений, пресыщенности и неудовлетворенности. А на Востоке, в великой муке и крови, ломая человеческие отношения, наперекор привычному, рождается новая нам непонятная жизнь. Мы ничего о ней не знаем. Газеты? Слухи? Что в них правда, что ложь? И только книга, книга, на обложке которой незнакомые нам доселе имена Бабеля, Платонова, Булгакова, – хрупкий мостик в этот чуждый нам мир. «Все талантливое всегда подлинно человечно», – Энины зоркие синие глаза светятся, а худое, немного девичье лицо горит чахоточным румянцем. «Людям не нужна подделка и ложь даже ради прекрасной цели»…
Энин вкус был для меня школой, хотя мы с ним часто спорили. О многом. О его любимом Чехове.
– Да он же терпеть не мог людей, – говорю я. – А женщины, боже мой, что за женщины. Красивые – всегда лживы, хитры, пошлы, говорят одни глупости, да еще кажутся обаятельными и губят талантливых, умных, добрых, глубоко нравственных мужчин. Некрасивые, ничем не привлекательные – умны и, конечно, несчастны. И вообще, ваш «самый тонкий, самый мудрый писатель» и все его не сумевшие прожить жизнь герои наводят на меня смертельную тоску.
– Таня, я только вам (мы с детства по старинной моде с Эней на вы) прощаю сказанное. Но до чего вы неправы. У Антона Павловича (Эня, не любивший фамильярности, только Чехова называл так тепло и любовно) женщины по-настоящему обаятельны и одиноки в мире хищников и мещан. А людей он любил, он искренно верил в победу добра, в жизнь счастливую и прекрасную.
– Через сто или более лет, – перебиваю я.
– Нет, верил в вечную потребность добра и красоты. Я не знаю более чистой и целомудренной души.
Много позже я поняла – эта душевная целомудренность, нетерпимость к пошлости и еще, может быть, сознание своей обреченности роднили Эню с его любимым писателем.
Нередко дразнил меня Эня «Erhabener geist». Когда-то, читая вслух Фауста, я с пафосом и ужасным немецким выговором произносила это несчастное, ставшее чуть не моей кличкой «Erhabener geist». Теперь, в ссылке, переживая
