отчуждение от него (это означало бы пойти по проторенной другими дорожке). Но свободу. От всего, что ее угнетало. Она могла прийти к выводу, что ощущение свободы непосредственно порождается в ней теми самыми свойствами ее натуры, которые возводили стену между ней и жизнью, что в них не мука ее, но сила. Это было бы очень характерно для мамы, для ее скептического ума. В итоге ей впервые за многие годы стало хорошо и спокойно. Странно, конечно, что с ней случилось такое. Но мама и была странным человеком.
Что, однако же, не объясняет, почему она не посадила Бернер и меня в поезд до Такомы (Чикаго, Атланты, Нового Орлеана), чтобы отец вернулся в пустой дом и это заставило бы его опомниться, прийти в разум, – если у него было во что приходить. И не объясняет, почему, когда на следующий день выбравший банк отец, напевая возбужденно и радостно, возвратился домой, она не ушла от него в тот же миг, не попыталась отговорить его, или обратиться в полицию, или провести черту, через которую он не посмел бы переступить, но решила стать его соучастницей и выбросить свою жизнь на помойку – точно так же, как он выбрасывал свою. Когда всерьез задумываешься о том, почему двое неглупых, в разумных пределах, людей решаются ограбить банк, почему они остаются вместе после того, как любовь их испаряется и ветер уносит ее пары, в голове твоей непременно возникают причины, подобные описанным мной, причины, которые успели лишиться в свете дальнейших событий какого ни на есть смысла, – отчего тебе и приходится выдумывать их заново.
11
Чем дольше смогу я не говорить о моем отце как о прирожденном преступнике, тем более точным будет мой рассказ. Да, верно, он стал преступником. Но я не могу с уверенностью сказать, на каком именно участке цепочки событий он, или кто-то еще, или целый мир понял это. В таких случаях необходимо рассматривать намерение стать преступником, умысел. А можно доказать, что такое отчетливое намерение – даже перед тем как он ограбил в Крикморе, Северная Дакота, Национальный сельскохозяйственный банк, – у него отсутствовало. Как, возможно, и непосредственно после ограбления – отсутствовало, пока до него не дошло, что с ним в результате содеянного может случиться. Для Бева Парсонса – в том состоянии ума, до какого он докатился, – в его затее присутствовало нечто столь необходимое и одновременно безобидное, что он не смог отыскать никаких оснований для возражений против нее, что не характеризует его с хорошей стороны, я понимаю. А поскольку отец, опять-таки, не считал себя принадлежащим к разряду людей, способных на вооруженное ограбление, совершив таковое, он не изменил тут же мнения о себе, а возможно, не изменил его и до той минуты, когда в наш дом явились детективы, которые вошли в нашу гостиную, обсуждая «поездку в Северную Дакоту», и, словно между делом, предложили нашим родителям надеть наручники и отправиться в тюрьму. Наверное, многие преступники, только-только начинающие осваивать свое ремесло, думают и о себе, и о своих поступках примерно так
