человеку, который нещадно бьет сестру.
Волей случая остановил Идриса Умар, когда собирался подняться на балкон.
Так, Аполлонии разрешили тихонько сидеть в сторонке, она сидела, сжавшись в комочек и прислонившись спиной к стене, головой уткнулась в коленки и плакала.
Когда Умар решил, в котором часу освободят пленника, Аполлония заплакала еще пуще, почувствовав облегчение оттого, что казавшееся бесконечным наказание подходит к концу.
Позднее Идрис взял под уздцы скакунов приехавших гостей и увел их в примыкавшую к дому конюшню.
– Смотри, чтобы я не пожалел, что не добил тебя, когда Умар вступился, – предупредил стражник, сурово глядя на Аполлонию.
Она побоялась снова нарушить запрет не потому, что ее опять побьют, а потому, что могут прогнать домой.
– Брат, брат! Я здесь, я не уйду.
Потом на четвереньках подползла чуток к столбу, но все равно до столба оставалось, по меньшей мере, еще четыре шага.
– Коррадо, душа моя, жизнь моя, тебе еще только немножко надо потерпеть. Брат, ответь, дай знать, что сердце у тебя в груди еще бьется.
Потом подползла еще на полшага и зашептала:
– Я знаю, что ты печешься обо мне как брат о сестре… но мое чувство к тебе не того же рода…
Несмотря на то, что разум брата был затуманен, и он почти не понимал, что она говорит, Аполлонии нелегко было признаться ему в том, что таилось у нее в сердце многие годы, в чувстве, которое заставляло ее сгорать от стыда перед иконой Святой Девы.
– Не думай, что я – преданная сестра, потому что будь на твоем месте Микеле я, может, не осталась бы здесь на холоде и под плеткой… Не думай вообще, отчего я сижу тут, Коррадо, потому что вдруг откроется тебе такое, отчего ты совсем покинешь меня… а для меня это хуже, чем если бы ты умер.
Когда вернулся Идрис, она умолкла, чтобы он не услышал признания, из-за которого от нее отвернулась бы вся деревня, осудив на отторжение еще большее того, в котором она уже жила, будучи христианкой.
Сошла ночь, муэдзин пропел ночной азан. Идрис пристроился на низкой кирпичной кладке достаточно далеко, чтобы не слышать девушку, но достаточно близко, чтобы вмешаться, если она опять подойдет к столбу.
– Еще пару часов и я уведу тебя домой, – проговорила с улыбкой Аполлония.
Но снова посерьезнела, когда ощутила, что не чувствует пальцев на ногах, и представила себе, что брату, наверное, еще холоднее. Она дрожала от холода и дула в сжатые кулаки, чтобы согреться.
– Ступай домой, девчонка! Ты совсем продрогла, не чувствуешь? – окликнул ее Идрис, увидев, как она трясется от стужи.
– Не пойду… тебя уж скоро отвяжут, – ответила она, обращаясь к Коррадо.
Ее карие глаза смотрели вверх в лицо брату, слезы застывали под глазами, не скатываясь из-за стужи вниз по щекам.
– Если бы ты хоть немножко верил в Бога, вера тебе так помогла
