волнует. Я жду абстрактный Белый Халат, матерчатый наследник Авиценны выдаст мне высочайшие разрешение. На куске бумажки будут простые слова. Забавно, только после прочтения тем, кого кусали змеи кадуцея, они превратятся в разрешение – забрать тень. Сегодня я забираю тень матери.
Я был тут пять дней назад, в маленьком сквере, чей простор – это четыре скамейки, разбросанные на изломанном хребте асфальтированной дорожки, под сенью трёх каштанов и пяти шатких ольх. На скамейке возле меня сидела пергаментная мумия царицы с дрожащими руками, кожа ее была испещрённая морщинами и синяками от капельниц. На уставшем лице светилось маленькое детское счастье в форме созерцания одуванчиков и только распустившейся листвы. Я молча приобнимаю её за плечи, смотря в светлое небо – пытаясь привыкнуть к данности её скорой смерти.
Ещё долго тем вечером я буду выгуливать своё болезненное удивление. Переставляя ноги по набережным и переулкам родного города, больше походящего на псовую яму, чем на столицу – буду перекатывать мысли внутри звенящей от пустоты голове.
Шалтай-Болтай сидел на стене…
Она была великой, потом пришёл вечер, когда дом встретил её двумя гробами, выбил из неё женственность. Тогда я увидел моментальное старение. Моя мать оказалась заключенной в теле старухи, но в голосе и глазах всё ещё была она настоящая. Потом гепатит, цирроз, проблемы с сердцем, больницы, лекарства .
…Шалтай-Болтай свалился во сне…
Свет в глазах медленно подменялся желтушностью, она начинала забывать что говорила и теряла нить разговора, рассказывая одну мысль по пять раз за ужин, превращая их в отдельную дисциплину – мой личный Дыбовый спорт.
Отёки привели к тому, что она не могла ходить.
…И вся королевская конница, и вся королевская рать…
Теперь в этом дрожащем существе со спотыкающимися мыслями я вижу лишь абрис, скелет, к которому я питаю сыновию нежность. Есть простые данности: то как ты говоришь – это то как ты мыслишь. Это известно каждому полемику или хотя бы тому, кто открывает рот не для того, чтобы заглотить хуйца. Я слышу тихий шелест, это осыпается ее сознание с каркаса уставшей воли. Надрывистый голос теперь вещает что-то; информации в этом немного, но в моей голове продолжает рисоваться картина о конечности форм: даже великие умы под конец разрушения себя становятся теми, кем они и являются – несчастными, испуганными, одинокими обезьянами без памяти о них самих.
…Не в силах Шалтая-Болтая собрать.
Я обнимаю маму, стараясь случайно не сжать её слишком сильно, хотя всё, что мне хочется – это вцепиться в растворяющуюся в весеннем воздухе сущность и втащить её обратно в тело, на её место – рядом со мной.
Обратно к каштанам, жаждущим своей будущности, я своей страшусь.
Ключ повернулся, я прошёл внутрь и, не глядя, хлопнул входной дверью, отсекая себя
