который надо заполнить, понимаете? Его ещё предстоит сделать личностью.
– Почему же меня не пускают к нему? Разве, хотя бы юридически, я не имею такого права? Я хочу взять отпуск, дежурить около него. По-моему, внимание, участие сейчас нужнее всего, правда? Может быть, память вернётся к нему, а? Как вы думаете? А то в этом чистом листе бумаги, как вы сказали, может не оказаться места для меня, да? Может такое случиться? Как вы думаете?
– Наверное, вам разрешат посещения в регенерационном Центре, – неуверенно предположил Стас. Ничегошеньки она ещё не поняла, даже того, что теперь лично от него дальнейшее совершенно не зависит. Сколько можно ей втолковывать? Да и не его теперь это обязанность… – Вообще-то я точно не знаю их порядков. Поговорите с самим профессором Павловским, он и дальше будет курировать вашего мужа, методика лечения и реабилитации его собственная, уникальная. Он сам её разработал. Пока предсказывать вам что-то на будущее никто не возьмётся, всё равно, как на кофейной гуще гадать… Давайте, будем оптимистами, теперь для этого больше оснований.
– Что ж, спасибо, доктор, за доброе слово, и вообще за всё, я ваша должница, – она протянула узкую ладонь в лайковой перчатке, и Станислав, ничего больше не говоря, осторожно пожал её пальцы сквозь гладкую тонкую кожу.
Он смотрел, как красиво она идёт к подземному переходу, стройная и одинокая, как подхваченная потоком входящих исчезает в распахнутых стеклянных дверях. Его внезапно переполнило чувство избавления от давившей все эти дни ноши. Сознание неплохо проделанной работы и собственной правоты даже слегка удивило: ведь в данном случае больной лишился коры мозга. Несмотря на не вполне удачную реанимацию, он сделал всё возможное, чтобы пациент остался жив, но теперь дальнейшее не в его руках.
Стас зябко поднял воротник плаща «на рыбьем меху» и, придерживая дипломат, побежал за подходившим к остановке жёлтым венгерским «Икарусом», блестящим стёклами салона сдвоенным автобусом с чёрной перемычкой гофры посередине.
Всё вокруг представлялось огромным и непостижимым, к тому же отодвинутым на неодолимое расстояние. Поначалу картина складывалась из размытых световых пятен, неподвижных и движущихся, постепенно приобретавших незнакомые контуры, ещё более непонятные своим предназначением и потому пугающие. От этой новизны веяло тревогой и беспокойством. Виденное воспринималось как бы в ином измерении, совершенно чуждым и неприемлемым для его заново формирующегося разума.
Хотя открываемый мир, требовал тщательного знакомства с собой, гораздо важнее и ближе представлялись собственные ощущения и физиологические нужды. Мысли ещё не рождались, звуки произносимых кем-то слов доходили до слуха, лишёнными всякого смысла. Белые простыни приятно холодили тело, прикосновения чужих рук настораживали, порождали целый спектр чувств от опаски до успокоения, а резкая боль от уколов неизменно вызывала бурный протест.
Он издавал отрывистые возгласы, не отягощённый мыслью взгляд скользил по деталям обстановки. Время ещё не существовало
