год ездит в Сухуми. Рассказывает, как там купается в море. Соленая вода, вроде бы, так держит человека, что ему не утонуть.
Когда последний раз Сосо был у Писмамедова, то увидел в его обличье что-то орлиное. Кажется, ничто ему не стоит взвиться в небо и там медленно кружить, высматривая, где и что сделано не по его. Потому как Давида медом не корми кого-либо поучать или напутствовать.
Кэтэ научила Сосо говорить то, что особенно масленно для Давида, – это поддакивать.
В кон или не в кон, но кивать.
И тогда так получается, что Писмамедов становится все ближе и ближе, а потом уже и родней. И начинаешь всматриваться, в самом деле, не отец ли он тебе.
Вот только «клювастость» явно другого, хоть и горского, затева.
Уйдя в воспоминания, рассуждения и даже споры с самим собой, Сосо совсем забыл, где находится и с кем, и потому страшно удивился, услышав голос еще одного Давида – Сулиашвили.
– Тебе не кажется, – обратился он к Сосо, – что есть некие предательственные дни.
– Это какие? – не понял завтрашний духовный школяр.
– Ну когда тебя тянет обязательно кого-нибудь предать.
– Или чувствуешь, что с самим что-то подобное совершат? – подвопросил Сосо.
– Вот именно!
Давид какое-то время помолчал, а потом добавил:
– Вот и у Иуды, может, как раз и был тот день. Ведь он отлично знал, что Иисус все доподлинно знает о его затее. Но все равно от нее не отказался.
Они поворотили прочь от училища. Вышли из светопестроты, что лилась из его зажженных окон, погрузились во мрак спящего Гори.
И услышали чей-то женский крик, который понапуствовал:
– Ты там пригляди за Саньком.
– За щенком, – передразнил мужской бас, и, дырявя тишину своим скаженным хохотом, закатился куда-то во тьму.
2
Толпа ликующе молчала.
И это сочетание усиливало то, что все стояли у стены, истыканной пулями неведомых сражений, на которой буквально не было нетронутым ни одного кирпича. С карниза же, словно угол неведомой скатерти, сниспадало плетево дикого винограда. И зелень же подразумевала собой вот этих – собравшихся тут школяров, а умученные кирпичи, даже своей изможденной серостью, напоминали лица учителей и наставников, которым надлежало из этих, развратившихся улицей, недорослей сделать благочинных служителей Богу.
Стоя среди своих друзей, Сосо то и дело мешковато одергивал полы своего темно-синего пальто, в которое так торжественно вырядила его мать.
На голове же у него была войлочная шляпа, так упрямо шедшая ему, словно долго ждала того часа, когда наконец обретет достойную себе голову.
Наряд завершал красный шарф. Этакий отличительный знак, что парень этот хоть и из бедного квартата, но не из тех голодранцев, над которыми принято не только подтрунивать, но и откровенно смеяться.
Давид Сулиашвили тоже имел довольно лукавый и дорогой вид. Он мог себе позволить некий выпендреж. Потому и на полях
