что откуда берется и придет пора темного, как омут, дикого до животной одури взросления.
– Это точно! – воскликнул Сургуладзе. – Я как вошел в пору половой зрелости, то чуть ли ни на суслиную нору посягал.
Сосо замер.
Он до такой глупости не только не доходил, но и не мог подумать, что той дано право существовать. Правда, ему только десять. Но и это далеко не щенячий возраст, и вполне чувствуется, что в жилах его течет пусть еще ручейком, как эти двое сказали ранее, но вполне мужская кровь. А грузину негоже быть мямлей или тряпкой. Гордость не должна позволять.
– Да… – на задумчивости, словно бы уронив в свое видение не только воображение, но и голос, произнес Отар. – Далее все покатится по камешнику противоречий и изменчивости, пока не обернется спокойной рекой зрелости, поднакопившей умение чувствовать руслом едва означенную глубину.
– Что-то нас сегодня настроило на философский лад? – пространственно вопросил Сургуладзе.
– Может, он, – Отар кивнул в сторону Сосо, который, делая вид, что совершенно не слышит, о чем говорят взрослые, старательно протирал ножки у стола.
И, вздохнув, Отар произнес:
– И, в конечном счете, все это втечет в затхлый, поросший неживыми водорослями пруд старости, гордящейся только тем, что правдоподобно может отразить все то, что ненароком окажется на его берегу.
Учителя надолго умолкли, а Сосо подумал: ну почему тут, в духовном училище, где все должно быть пропитано проповедями и словом Божьим, произносятся такие мирские, а, порой, и кощунственные речи. И они как бы вымывают из учеников то прилежание, которое должно жить в каждой складке портьер.
И только он об этом подумал, как на пороге канцелярии возник Дмитрий Хахуташвили.
Этого преподавателя ненавидели все поголовно, и даже, видимо, не только одни ученики.
Коротко глянув на расположившихся в креслах своих собратьев, он строго спросил Сосо:
– А ты что тут делаешь?
– Убираю, – ответил он.
– Ну а теперь – убирайся! – крикнул Хахуташвили так, словно этот свой приказ уже повторил по меньшей мере дважды.
Сосо свернул в несколько сгибов тряпку, прошелся носом возле того кресла, которое пахло мастерской Гиви Ствилии, и только после этого направился к выходу.
– Никакой дисциплины нет! – взбушевал Дмитрий, не то жалуясь тем, кто очутились подле него, не то сообщая – отдельно – Сургуладзе, как смотрителю училищ и, естественно, горевшим желанием, чтобы везде был не только надлежащий лоск, но и безукоризненный порядок.
Сосо вышел на улицу и вдруг ощутил, что совершенно не хочет идти домой. Ему как-то уютно было среди взрослых, которые считали его если не истуканом, то таким «тёмцем», что могли, как ему казалось, дальше снизойти до более интимных откровений. А вот как раз их-то очень любил Сосо. Они в нем, как он считал, раньше времени воспитывали взрослость.
Выбрав
