красноречием факт о том, о котором шел спор или толкование.
Нынче он – с губчатой тряпкой в руке, – как кто-то пошутил, офицерской портянкой, вытирает в учительской столы, при двух развальных креслицах, которые отличаются друг от друга различным плетевом. Одно – по рисунку – Сосо определил сразу, – конечно же, смастерил Гиви Ствилия. Он, ненароком, даже принюхался к этому креслицу, оно пахло лозой, нарезанной в долине, куда Гиви сколько раз, за мелкую, но все же плату, брал с собой Сосо с его друзьями.
Так вот на кресле Ствилия сидел грузноватый, но еще молодой человек, с бородкой, которая как бы кокетливо казала себя из проема довольно обширного воротника.
Этот бородач, знал Сосо, приехал из Тифлиса и был каким-то инспектором, и, по идее, его должны были если не бояться, то довольно резво уважать.
Но ни того ни другого ему явно не досталось, потому он и расселся здесь, с единственным лотошником, каким-то полуучителем, словом, не сумевшим что-то там окончить, Отаром Сургуладзе.
У Отара была довольно странная привычка. Он всякий раз вопрошал учеников: «Ты не хочешь, чтобы мы поменялись ролями?» И никто, естественно, этого не желал. A Сосо однажды ответил: «Ладно, только вы перешейте на меня свои алые штаны».
Тот – до всхлипа рассмеялся. Но цветных брюк, то есть вот таких ярких, больше не надевал.
Сейчас инспектор, а его звали Таймураз Топчиашвили, и Отар Сургуладзе, медленно потягивая из глиняных кружек вино, этак почти полусонно разговаривали.
– Из чего складывается мозаика человеческого существа? – задал вопрос гость из Тифлиса и как бы присушался к тембру собственного голоса, словно ударил в колокол и теперь определял, каково же звучание застоявшейся в немоте меди.
Видимо, зная его манеру говорить таким образом, Отар, полуулыбчиво глядя в некое, за плечом инспектора рисованное пространство, молчал.
– Из нежданного, а потому и не всегда желаемого факта зачатья Сосо не сразу понял, о чем это инспектор сейчас ведет речь, потому как упустил из памяти первую, ранее произнесенную Таймуразом фразу, и, как бы оказавшись в таком же положении, Сургуладзе напомнил:
– Это первый штрих мозаики?
И постоянно жившую на его лице улыбку уронил в довольно ядовитенький посмех.
– Можно считать так, – закрепил свое утверждение Топчиашвили и повел речь дальше: – Потом идет таинство вызревания плода, томление бременем. И, наконец, наступает кровавый, битый болью и неистовым криком, праздник рождения.
Сосо передернул плечами. Ему даже не верится, что он тоже, как и все, вот так родился, был какое-то время беспомощным, почти никчемным. И все напряженно ждали, отдаст ли он Богу душу, как его братья, или выживет, наберется сил, обретет разум, завяжет где-то внури его хитрость, которая, как он считает, очень помогает ему в жизни, и дальше станет обретать тем самым то, что взрослые зовут знаниями и опытом.
А Таймураз продолжал:
– А затем потечет ручеек детства, когда осмысление самого
