а именно обделеннных молодых людей, выросших на динамичном чтиве.
– А что это такое? – на этот раз без тени простовства вопросил Сосо.
– Эта литература, в которой не главенствует язык как таковой. Где идет обыкновенный пересказ, а не показ. Там воспламеняется ум, но охлаждаются душа и сердце.
Сосо слушал так, будто назавтра его заставят все это повторить слово в слово. Где-то на улице взлаяла собака. Протарахтела чья-то, явно пустая, подвода, а Сосо вслушивался во что-то другое, в какое-то межзвучье, которое как бы вопрошало: «В какую тайну ты еще не проник?»
Сыр и лепешки остались нетронутыми на столе. Равно как и недопитый виноградный сок, который чуть-чуть тронула затхловатая бродь. И Сосо неожиданно увидел глаза матери. Они повлажнели от чего-то нахлынувшего изнутри. Но это не были слезы. А что-то явно другое, и их тронула поволока, что-то такое влекуще-зовущее, что он вдруг увидел ее совсем молодой, когда она вынашивала его покойных братьев и еще не была ущемлена позором слышать о себе разные гадости.
– А за что убили Лермонтова? – вдруг поинтересовалась она.
– Это случилось на дуэли, – ответил Странник.
– Я знаю, – кивнула она в такт своим словам. – Я спрашиваю, за что его так?
– Он оскорбил офицера…
У Сосо чуть подвыструнилась спина. В солдатских казармах в свое время стояли казаки, и один из них, при каких-то уж особо залихватских усах, часто приходил к отцу, и тот, чиня ему сапоги, говорил, что обутка на нем, что называется, горит.
Звали казака Степан. Кажется, он был урядником или что-то в этом роде. Во всяком случае не совсем рядовым, потому более младшие чины тянулись перед ним, как перед большим начальником.
Так вот этот Степан иногда приходил и не по чеботарному делу. Особенно в какой-либо праздник. Тогда он приносил бутылку фабричной водки. Зубами срывал с нее пробку. После этого, заткнув горлышко большим пальцем, переворачивал вверх дном и долго смотрел, как бульбится «сатанитское зелье», как звала все, что продается в магазине, мать, и, поставив бутылку на дно, глубокомысленно изрекал:
– Хоть положи, хоть поставь, а везде одна стать. Не сосквалыжишься, так просто налижишься. И наливал себе первым.
Он словно пробовал, не отравлена ли водка, и когда понимал, что выжил после первого глотка, вопрошал Бесо:
– Ну что, может, пригубишь?
А тот уже исходил слюной и сучил ногами.
И еще одна страннота водилась за Степаном. Он сроду не позволял допивать водку до основания. Последних несколько глотков казак выплескивал за окно, говоря:
– Откуда пришла, туда пусть и уйдет.
И садился на поставленную на бок бутылку и – задницей – катал ее по табуретке до тех пор, пока та не оказывалась на полу и он забывал, что она именно там.
В среднем, или чуть более того, подпитии Степан начинал петь. И одна из песен была как раз о том, что казак оскорбил офицера и за это ему предстоит
