запах, но голова слишком сильно кружилась, а ребра болели. Может, завтра кто-нибудь даст мне что-нибудь поесть… А сейчас я слишком устал. И хотел только одного – спать.
Мостовая уже успела остыть после дневного солнца, поднимался ветер. Я перебрался на порог книжной лавки, чтобы укрыться от ветра. Я почти уже уснул, когда хозяин лавки отворил дверь и пнул меня, велев убираться, а то он стражу кликнет. Я поспешно захромал прочь.
Потом я отыскал в переулке несколько пустых ящиков. Я свернулся за ними, избитый и усталый. Зажмурил глаза, стараясь не вспоминать, каково это – выспаться в тепле, рядом с людьми, которые тебя любят.
То была первая ночь из почти трех лет, которые я провел в Тарбеане.
Глава 21
Подвал, хлеб и ведро
Время было послеобеденное. Точнее, оно было бы послеобеденным, если бы мне было чем обедать. Я клянчил милостыню на Купеческом кругу. Пока что день принес мне два пинка (один от стражника, один от наемника), три тычка (два от погонщиков, один от матроса), одно новое ругательство, описывающее анатомически маловероятную ситуацию (тоже от матроса), и брызги слюны от довольно неприятного старикашки неопределенных занятий.
И один железный шим. Это я приписывал скорее законам вероятности, чем людской доброте. Даже слепая свинья нет-нет, а желудь отыщет.
Я провел в Тарбеане почти месяц и накануне впервые попробовал воровать. Начало было не слишком многообещающее. Я сунул руку в карман мяснику и попался. Это стоило мне такой затрещины, что сегодня у меня кружилась голова всякий раз, как я пытался резко встать или начать двигаться. Первая проба сил в воровстве меня не особо воодушевила, и я решил, что сегодня буду просить милостыню. Милостыню подавали в целом как обычно.
Живот сводило от голода, а если купить черствого хлеба на один шим, это все равно особо не поможет. Я уже подумывал перейти на другую улицу, когда увидел, как какой-то мальчишка подбежал к нищему младше меня на другой стороне улицы. Они о чем-то взбудораженно потолковали и побежали прочь.
Разумеется, я последовал за ними, влекомый бледной тенью своего былого жгучего любопытства. Кроме того, то, что заставило их посреди дня сорваться с насиженного места на углу оживленной улицы, наверняка заслуживало внимания. Может, тейлинцы опять хлеб раздают. Может, лоток с фруктами опрокинулся. А может, стража кого-нибудь вешает… В общем, потратить на это полчаса было не жалко.
Я следовал за мальчишками по извилистым улочкам и наконец увидел, как они свернули за угол и сбежали по лестнице в подвал сгоревшего дома. Я остановился. Слабая искорка любопытства затухла под давлением благоразумия.
Вскоре они появились снова. У обоих в руках было по ломтю черного хлеба. Я смотрел, как они прошли мимо, хохоча и толкаясь. Младший, лет шести, не больше, увидел, что я смотрю, и махнул рукой.
– Там еще осталось! – крикнул он с набитым ртом. – Но ты лучше поторопись!
Благоразумие
