И я могла спокойно писать статью, читать книгу, болтать по телефону. Или, просто коротать оставшееся до десяти вечера время, удобно расположившись в кресле и прикрыв глаза. Но теперь всё было не так, не так…
На сердце легла тяжесть, а душа, словно, замерла. И моя, такая естественная способность сострадать, чувствовать переживания других, присущая мне по жизни и так необходимая в журналистской профессии, категорически отказывалась дать подсказку: как же теперь мне правильно с ним себя держать, чтобы подобное (упаси, боже) не повторилось?
Известно это: чужую беду руками разведу. А свою? Вот как мне теперь здесь работать дальше? Ведь внешне всё выглядело, как и прежде. И он, и я ходили на службу (как ни в чем не бывало).
Ну, получил втык начальник телетайпной за то, что, якобы, плохо со своими монтерами проводил работу по технике безопасности на рабочем месте. И всё. Поговорили для проформы – и забыли.
Но только не те двое, которые знали, что к «технике безопасности» случившееся не имеет никакого отношения…
Парадокс: жалость и мое понимание человечности на этот раз сослужили мне плохую службу. Теперь, когда я сталкивалась с ним на работе, я изо всех сил старалась не выдать своего волнения, отводя глаза в сторону, и даже, сожалея о том, что не ношу очки, которые, как мне казалось тогда, могли бы хоть чуточку сокрыть смятение моей души. Да разве дело было только в глазах!
Я начинала бояться не только посмотреть на него как-то не так, но и сказать что-то не то, чтобы не обидеть, призывая себя быть мягче, любезней и терпимее…
Очевидно, от меня, от всей моей сущности проистекал такой сгусток смятения чувств при очередной встрече с ним, что юноша понял это по-своему. Точнее, он сразу истолковал это в «свою пользу».
Он понял это, как мою слабость. И, очевидно, решил, что раз уж я «дала слабину» (в его понимании), то, рано или поздно, «не мытьем, так катаньем» он всё равно добьется моего расположения. Тем более, что у него на глазах развивался служебный роман его женатого напарника с симпатичной пухленькой блондиночкой из телетайпной.
«А чем же он хуже – такой молодой, высокорослый и, к тому же, неженатый?» – наверное, примерно, так рассуждал он.
И что мне было делать?
Юноша менялся на глазах. Его, еще недавно добродушная улыбка, сменилась ухмылкой. А глаза с прищуром откровенно и дерзко смотрели в мои, и весь вид его красноречиво говорил: «Ну, ты же всё прекрасно понимаешь. Ты мне нравишься. Я тебя выбрал, чего же тебе еще нужно? И не только выбрал. Я еще и пострадал из-за тебя, ты это учти»…
И я учитывала, и понимала, видя его перебинтованную в запястье руку. С ужасом понимала, что на меня давят (даже бессловесно), что меня хотят втянуть в какую-то игру, замешанную на обиде и прочих эмоциях, чтобы управлять мною против моей воли. Словно, юноша хотел меня убедить, что после случившегося, он вправе рассчитывать на некую привилегию. Ну, если не привилегию, то на снисхождение, милость, потакание своим желаниям… Что, впрочем, возможно,
