мои детство и юность. Отец занимал должность начальника штаба Отдельного Сибирского корпуса, я же рос тихим застенчивым мальчиком, любимым развлечением которого стали резьба по дереву, лепка и рисование. Родители не видели в моих занятиях ничего опасного, тем более, что я любил изображать лошадей. Это не могло не радовать папеньку. Сам же я честно стремился сделать военную карьеру на радость домашним, еще не понимая, что не она есть мое настоящее призвание, истинное предназначение в жизни. В семнадцать лет я вернулся в столицу, где и поступил в артиллерийское училище, которое закончил в чине подпоручика. До 23 лет служил в учебной артиллерийской бригаде, после чего оставил службу навсегда, сменив, как говорится блестящий мундир на неприметную штафирку, приняв окончательное и бесповоротное решение сделаться художником.
С тех пор скопленные деньги я благополучно прожил, а вот устроиться как-то в жизни не получалось. И вместо баронских замков, на долгие годы моим пристанищем сделался подвал, через окна которого я видел ноги спешащих мимо прохожих. Ни приличного платья, ни сытного стола… даже любовь… в то время я был безнадежно влюблен в хорошенькую Катеньку Мартос дочь академика Ивана Петровича Мартоса, о руке которой я безнадежно грезил днем и ночью.
Кстати, Иван Петрович Мартос – мой учитель по Академии, куда я поступил в тридцатом году на правах вольного слушателя. 1830 – особенный, для многих судьбоносный год. Начало новых академических реформ в Академии Художеств. В тот год неожиданно для всех было приказано подать в отставку любимому учителю Карла Андрею Ивановичу Иванову и еще нескольким старым академическим профессорам. Все официально, вызов к Оленину через посыльного с приказом: «по высочайшему повелению»! парадные мундиры, дрожащий голос читающего приказ Оленина множится многоголосым эхом. В рескрипте значилось, «с куском хлеба», но все равно было так страшно, так пусто и не справедливо, что как-то добравшись до своей квартиры на Васильевском, Андрей Иванович свалился в постель, на глазах провожающего его академического полицмейстера, потерянный, опустошенный, насмерть обиженный.
Потом ему еще будут перепадать заказы, радовать визитами бывшие ученики и коллеги, будут редко приходить из Италии письма сына Александра, но, это будет уже совсем другая, отличная от прежней жизнь.
Зато в Академию пришли новые учителя, кроме того, брать на обучение стали уже не детей, как это происходило во время ученичества братьев Брюлловых, а взрослых мужей, вроде меня.
Когда Карл спросил меня, встречались ли мы в Академии, я не смог словечко ввернуть, о том, что он уже успел покинуть ее, когда я там только появился. Так что, скорее всего, он понятия не имеет, учился ли я вообще чему-либо или самоучка каких немало. Но да это я так, для порядка вспомнил, потому как если сразу всего не выскажешь, потом оно в тебе вертится, вертится минутки удобной ждет, чтобы на языке очутиться. А Карл уже и забыл поди, что спрашивал. Так что и я перехожу к своему повествованию.
