то точно чувствует, что главное в куриной жизни – это не количество и даже не качество, а степень движения. Должно обрести уверенность и смелость, сопоставимую с Ксерксовой, чтобы не сомневаться в необходимости абсурдных действий, которые производятся не ради какой-то цели, но исключительно ради процесса. Настоящая кура – не бегунок, не доставщик, не скороход, не бирюч; настоящая кура – выражение движения. А если кого-то смущает слово «кура», то, как говаривали в ордене святой подвязки: «пусть станет стыдно тому, кто плохо об этом подумает».
Поближе
Луи-Семён – возможно, наполовину несоответствующее имя для велосипеда, причём на любую половину по отношению к другой. Но всё дело в том, что эта половинчатость и несоответствие только подчёркивают индивидуальность моего скрипучего товарища. Я приобрёл его с рук у человека, любившего этот велосипед. Когда я пришёл к нему в дом забрать навсегда его друга, он заботливо обнажал передо мной все недостатки и слабые места велосипеда, давал советы, как правильно присматривать за его состоянием, чтобы не допустить преждевременной смерти той или иной детали. «Сам велосипед ещё тебя переживёт, главное, за люфтами следить». За люфтами я, разумеется, не сильно-то уследил, но нежных чувств у меня от этого только прибавилось к двухколёсому.
Есть такая грань между своим и чужим велосипедом, вероятно, даже мгновения в вечно недробимом времени, когда перестаёшь привыкать и критиковать средство передвижения, когда осваиваешься со всеми тонкостями торможения, разгона, высоты бордюра, на которую способен подняться, не ударяя обод. И в это неуловимое мгновение, когда перестаёшь прислушиваться и оценочно относиться, наступает истинное знакомство. Как будто велосипед принимает тебя и, будто напоказ скрипнув, но слегка, чтобы не отпугнуть при слишком недавнем знакомстве, начинает вести себя раскованней. А ты, в свою очередь, начинаешь притормаживать перед водостоками и равномернее давить на педали. Не чужие всё-таки уже.
Колорадский цвет
Я решил устроить себе перерыв, пристегнул Луи-Семёна к решётке набережной и уселся на ступеньки у Львиного моста. Солнечный свет равномерно заполнял воздух, не создавая бликов пыли, и отсвечивал от разноцветных блёклых стен домов, высвобождая небрежно-строгую геометричность этого города. Это красота линии и света. Именно такое сочетание – линия и свет. Поменьше цвета, побольше света и строгих закономерных линий. Но их строгость не должна бросаться в глаза, она чувствуется чем-то априорным, допотопным и почти что бессмысленным. Как у Караваджо. По мостовой гулили голуби, прыгали, клевали, хлопали крыльями. Они выпячивали грудь и бросали по сторонам предупредительные выстрелы своими залитыми колорадским соком глазами, они были очень сосредоточены и серьёзны в своих голубиных делах. Я нашёл только двоих, у которых в глазах не было колорадской крови. Эти несколько меньше гарцевали и больше дёргались, возможно, как раз потому,
