Но это, несомненно, случилось во время кратких каникул после зимней сессии. А значит, не обошлось без алкоголя: после пережитого за семестр и особенно в сессию необходим был курс интенсивного лечения. Пили тогда помногу, каждый раз как последний.
Компания была прежней, присоединилась лишь Янка – Лехина подруга, которую тот подцепил в своем институте. Янка была тусовщица, играла на гитаре, носила хайратник и косила под другую, знаменитую Янку, на квартирниках которой ей доводилось бывать. Она была «своим парнем», матюгалась и пила с остальными вровень.
Женя тоже вошел во вкус пития, рассудив, что негоже студенту-филологу – взрослому уже человеку – идти на поводу у родителей. Выпив, он обсуждал с Янкой японских поэтов. Леха же, заслышав слово «танка», затягивал песню про веселых танкистов. Он требовал, чтобы Женя и Янка «слезали с умняка». «Хайку – хуяйку!» – возглашал Леха и наливал. «За культуру, блять!» – опрокидывал он стакан. «Басё – колбасё!» Женя злословил за Лехиной спиной, недоумевая, что Янка в нём нашла.
Решение тогда пришло внезапно. Настал день, и Макс осознал свою свободу.
Возле американского консульства улицу запрудила толпа, оказавшаяся очередью за бланками каких-то анкет. Основную массу составляли немолодые люди еврейского облика, и Макс чувствовал, что к нему относятся настороженно: высокий рост и арийская внешность наводили и без того напуганных людей на мысль о провокаторе. Это позабавило: всё лучше, чем быть частью толпы!
Потершись в очереди, удалось выяснить, что те, кому достанутся анкеты, должны их заполнить, отдать в консульство и ожидать. Возможно, несколько лет. Судя по размеру толпы, это могло оказаться правдой.
Ждать несколько лет неизвестно чего Макса не устраивало. В той же очереди он узнал, что существует возможность подать документы на выезд в Израиль: перспективы там более реальны, хотя и менее заманчивы.
Записавшись на всякий случай в какой-то листок (активист со списком окинул «еврея» недоверчивым взглядом), Макс отправился домой. Было над чем поразмыслить.
За недостатком информации приходилось оперировать символами. Америка символизировала «звериный оскал капитализма» и по-прежнему виделась вожделенной страной ненужных друг другу людей. Страной, где справедливо царствует невидимая рука свободного рынка, и фактически отсутствует идеология (американская идеология потребления – «джинсы, жвачка и кока-кола» – на фоне подступающего тотального дефицита выглядела невинной и даже желанной; кока-кола и вовсе представлялась божественным напитком, на запредельность коего пепси местного розлива лишь намекала). В Америку очень хотелось.
Про Израиль он знал и того меньше. Подобно Америке, это государство символизировало «запад», «капитализм» и «врага», но, вроде бы, в меньшей степени. Единственно достоверным был ничтожный размер страны, что вызывало ощущение несвободы. Казалось, в подобной тесноте всегда найдется кто-нибудь, чтобы стоять над душой. В Израиль хотелось не так, как в Америку. И всё же отъезд
