оккупантам! Ай-е! Джигит…И хвост и башку фашистской гадюке отшиб!
Он снова припал к перископу жадно наблюдая, как под перекрёстным артогнём взрывались немецкие самоходки и танки, как бронебойные снаряды срывали башни и гусеницы с грозных, меченных тевтонскими крестами, машин; как лопается и разваливается колонна, как трещит и плавиться броня, а танкисты, бросившие горящие танки, в ужасе взбегают на холмы руин и сбрасываются оттуда тупыми короткими взрывами Кошевенковских и Смоляниновских мин.
Но, взирая-впитывая весь этот ужас, он не испытывал ничего кроме радости победителя.
– Клянусь Огнём, политрук…В нашем кровавом пэреплёте…только Ратмирович-ч мог это сдэлать. И больше никто! Если нет, скажи кто-то!..
Давай, Андрэй! Дожимай, брат! Жги немэцких собак! За Родину!..За погибших…За Сталинград!..
* * *
Победа, которую одержал обескровленный батальон Магомеда Танкаева, была значимой и бесспорной. Радость случилась всеобщей, нервической…В траншеях народ толкался, тискался, обнимался, ровно в горячке, не в силах поверить, что опрокинул на лопатки, сжёг его технику, да и сам, как в сказке, остался жив. Где-то у миномётных расчётов жарко грянула трёхрядка. Гармонист пустил на нижних ладах мелкой дробью и какой-то солдат из молодых, пустился вприсядку, щёлкая ладонями о голенища сапог, закусив углом рта конец опалённого уса. Резвые ноги его мелькали, выделывали неуловимую частуху коленец; шинель, ушанка – долой, на лбу, не успевая за ногами, метался и скакал мокрый от пота чуб. А вокруг суровые, обветренные лица солдат с автоматами, губы которых несмело трогала согревающая улыбка. По рукам с железным бряканьем пошли кружки со спиртом. Хмурые во хмелю, свирепые в бою бурые лица – потеплели морщинами, осветились улыбками. Как прибой, загремел плеск ладоней, раздался бойкий свист. Радость – одним словом.
…Магомеду Танкаевичу заслонили плясуна спины столпившихся стрелков. Он слышал лишь дробный треск кованых каблуков, словно сосновая доска горела, да взвинчивающие выкрики подвыпившей пехоты.
…Взятый за живое, сверкая глазами и орденами, плясал и старший политрук Кучменёв, плясал деловито и серьёзно, – как и всё, что он делал.
Рядом толпились седоусые ветераны, притоптывали, хлопали в ладоши. Вместо ног у них плясали губы, не находившие себе покоя, да ясные, как осколы солнца, боевые медали.
…Бились в казачке и завзятые плясуны, и те, которые не умели ног согнуть по настоящему.
Всем горланили:
– Васька, не подгадь!
– петро, режь мельче! Ух ты…засранец! Во-о даёт!..
– Ноги лёгкие, а гузно мешатца…
– сыпь, сыпь, Черёма.
– наш край побивает. Суфьяныч, дай взвару!
– Э-эх, запалились стервецы, 3-й взвод…Пляши, пехота!
* * *
Воллай лазун! Чесотка пляски захватила и комбата. Хотелось дать труд ногам и застоявшемуся телу. От души врезать русского казачка, покружить орлом в огненной дагестанской лезгинке. Но неподъёмным
