на трупы стрелков и целых пулемётных расчётов. Злость и отчаянье клещами душили горло. Боль за погибших по-обыкновению застила глаза, разъедала, как ржавь железо, волю и дух.
Потрясение было велико: уцелел только один мужчина из пяти, одна женщина из трёх и всего четыре офицера, не считая его самого. Капитан Кошевенко, старший политрук Кучменёв, лейтенант Бурков, да, как будто, майор Ребяков…Так во всяком случае утверждали солдаты, якобы видевшие его танк целым и невредимым.
Хай, хай…Только теперь батальон ощутил до мозга костей всю истинную тяжесть невосполнимых потерь. Каждый понимал, что его батальону, как боевой единице, угрожает смертельная опасность, что с потерей двух трети состава, без вливания новых сил они беззащитны перед лицом грозных сил, а проще – обречены.
Отчаянье овладело даже мужественным, бесстрашным сердцем Танкаева. Он не доверял больше своей удаче, своему природному чутью, физической силе, крепким, что гнули подкову, – рукам и железным тренированным мускулам. На его исхудавшем, заросшем за последние дни жесткой щетиной лице, в жжёно-карих, как у сокола, глазах отражалась смертельная усталость. Он угрюмо, вместе с другими бойцами разглядывал раны, нанесённые ему вражеским свинцом и сталью, слизывая по временам кровь, всё ещё сочившуюся из глубокой царапины на левом предплечье.
Подобно всем побеждённым, Магомед не переставал вспоминать ту минуту, когда победа стала клониться в их сторону. Стрелки яростно бросились в бой; его автомат, а потом и кинжал без устали крушили врагов! Ещё напор, ещё удар…и они перебьют всех своих противников, захватят в плен важного языка-офицера, прихватят оружие – боеприпасы…
Дадай-ии! Какой злой рок пронёсся над полем битвы?.. Почему они дали себя опрокинуть? Почему его воины, внезапно охваченные ужасом обратились в паническое бегство и кости их захрустели под прикладами и штык-ножами врагов, в то время, как автоматные очереди безжалостно пронзали-дырявили тела бегущих и раздирали их в клочья?! Иай! Как случилось, что противник снова, по сути, взял верх?!
Воллай лазун! Мрачные мысли сверлили мозг комбата, приводя его то в безумное исступление, то в бессильную ярость.
Биллай лазун! Он не желал, не мог примириться со своим поражением, чувствуя в себе кипучую аварскую кровь, столько энергии, отваги и ненависти!
* * *
Вот и теперь он не сидел на месте. Контуженный, весь на перетянутых нервах, он снова рычал, требовал от охрипших связистов контакта с командирами батальонов. Ноги дрожали, в ушах гудело не проходившее эхо взрыва. Тело под рубахой горело, словно его отходили крапивой. Стянув гимнастёрку вместе с исподней рубахой, он зашёл за полог, оглядел себя в осколок зеркала. Не считая перевязанных ран, увидел на груди, плечах косые длинные ряды малиновых волдырей, будто его и впрямь исхлестали крапивой.
– Твою мать…Этого ещё не хватало! Иваныч кивал – у него была такая же зараза…От нервов говорит… Э-э, чешется и палит будто перцем натёрли. Чистотелом, вроде, как …обошёлся.
