немедленно доказал, до чего же он бледнеть умеет замечательно: сначала побелел, хотя казалось, куда больше, бумага бумагой был, потом вспыхнул, аж уши запунцовели, и в заключение медленно и торжественно принял прежний вид.
Бумажный!
Не знаю, как у вас, дорогие товарищи потомки, но в наши времена бумаги желтели стремительно, так что представьте этот цвет лица. Такой вполне себе покойницкий…
– Она… Она моя хорошая знакомая… – механически вытолкнул перехваченным горлом.
Он еще и врать не может!
Двенадцатикрылый (на погонах по три орла, посчитайте крылышки) ангелочек, прости Господи.
Видеть это следовало, иначе и не расскажешь…
Как его корежило невыносимым отвращением, а сквозь брезгливость высокомерную, натуральную дворянскую, я и не думал, что она бывает, мне все другие дворяне попадались, более, хе-хе, обыкновенные, билось горестное недоумение, обессиливало, подкашивало – прав был Забрежин, раздавила Колчака декабристочка…
– Знакомая по Петербургу, или где вы там, в Гельсингфорсе что ли, – подхватил я вполголоса, Попов за моей спиной хмыкнул одобрительно и, чую, закивал раздавленному… – Встретились в Омске на вокзале, взялись подвезти – подтверждаете?..
– Зачем вам это?.. – очень тихо, я едва разобрал, спросил Колчак. Вот был не уверен, что решится спросить! Страшно же ему. Вижу. А тут вон как… Когда страшно – навстречу страху.
Уважаю…
– Для отчета в Кремль, чтобы не придирались, – поясняю.
Попов – что значит специалист – уже бумажку приготовил для стряпни исторического документа:
– Так вы согласны, – говорит – подписать заявление касательно вашей знакомой и подтвердить это впоследствии на допросе? – и пером царапает, проворный мой.
– Да, я подпишу, – встрепенулась мумия в погонах, потянулась к столу, черкнула размашисто, не читая. Я вгляделся с любопытством: четкая была подпись и разборчивая. Инициалы, фамилия… Еще и дату поставил в двух календарях. Я догадался: моряцкая привычка. Странно, что время не отметил, а то в корабельных журналах вроде положено!
(Потом я его об этом не преминул спросить, надо же похихикать, и Колчак мне сторицей вернул: солнечное, говорит, или звездное, или судовое? Или по Гринвичу, вы уж уточните… Ничего себе сколько времени на корабле, скребу в затылке, и все это надо записывать?.. Он плечом пожимает комично, словно ухо левое почесывает – передразнивает меня…)
Только как ему это далось, подписать, руки и впрямь дрожали. Ладно, у него озноб, а у нас примус, и на примусе – чайник…
Колчак осторожно, в обе затянутые черной кожей ладони – мог бы за столом перчатки снять – принял стакан, склонил голову:
– Благодарю вас… – в болезненно глухом голосе просквозило сердитое облегчение – понимаю, превосходительство… Несладко в одиночке, обрадовался, что подольше в другом месте побудет, и стыдно от этой радости боязливой до зубовного скрежета, так-то вот.
Испытано!
