совершилось «воплощение Слова» не только в культе, но и в культуре[87], не могла вновь просто замкнуть себя в современном ей, немощном и многое растерявшем греческом мире: это было бы для нее шагом назад, отступлением от себя, отказом от собственной истории, культуры и назначения. И в этом тоже была обреченность русского грекофильства XVII века.
Конечно, Петр вряд ли сознавал это, и если не послушался Досифея, то просто потому, что великороссы, давшие ряд самовластных патриархов второй половины XVII столетия, казались ему опасней. Кроме того, можно думать, что последней каплей здесь явилось известное послание патриарха Адриана о брадобритии, в котором тот твердо выказал себя как защитник старины[88]. А старина с ее стрелецкими бунтами была Петру страшнее, чем личные притязания того или иного иерарха[89]. Судя по всему, внутренний поворот совершился в Петре во время заграничного путешествия 1697–1698 годов: от поддержки грекофильских проектов XVII века с их надеждами на объединение Востока под скипетром московского царя он обращается к ориентации на тесные связи с Западом[90](кажется, сперва он даже готов был примириться с папой в целях заключения династического брака с представительницей одного из королевских домов Европы[91] и только потом уже решил опереться на протестантский мир) и с надеждой смотрит на ближайший источник западной учености – Киев. Так были призваны на Москву святитель Димитрий Ростовский, митрополит Стефан Яворский, архиепископ Феофилакт Лопатинский, архиепископ Феофан Прокопович и другие. На первых порах все они поддерживали царя, быть может и по общей с ним нелюбви к московским патриархам в том числе. Для этой нелюбви, правда, были разные основания.
Не претендуя на звание Третьего Рима, то есть центра государственной жизни по преимуществу, Киев не желал уступать Москве в духовном значении и был не прочь зваться Вторым Иерусалимом[92], сохраняя тем самым верность древнерусской («библейской») традиции, а кроме того, чувствовал себя на переднем крае борьбы с унией. Неудовлетворенная греками, Москва вынуждена была прибегать к киевской учености, и когда потом пыталась обвинить ее же в «латиномудрии», то вызывала тем понятную обиду малороссов. Не без горечи замечали они, что сделали для защиты православия гораздо более, чем московские богословы. И это действительно было так в вопросах традиционной полемики с униатами, например в вопросе об похождении Святого Духа. Однако и сама уния стала возможной в том числе потому, что большинство догматических положений было общим у православных и католиков, и нельзя не признать известной правоты за Сильвестром Медведевым, не без иронии вопрошавшим: можно ли православным веровать в Сына Божия, если в Него веруют католики?[93]Мысль о тотальной противоположности восточной и западной традиций не казалась очевидной в Киеве, а если вспомнить, что тогдашние греки,
Ср. у свт. Филарета: «Исполнися тысяща лет, отнележе истина Христова и Евангельский дух жизни вниде в слово и писмя словенское, твоим, богомудре Кирилле, служением»
См.:
«Стрельцы одним из главных мотивов бунта против Петра в 1698 г. выставляли уничтожение обряда Ваий»
«До путешествия Петра за границу в 1697–1698 гг. в программах царя и патриарха было даже одно общее место, которое могло подавать Адриану надежду на обращение Петра, временно увлекшегося немецкой слободой. И Петру, и Адриану осталась в наследство от предшественников мечта об изгнании турок с Балканского полуострова и освобождения восточных христиан от мусульманского ига» (Православный собеседник. 1912. № 4. С. 548). И далее: «Петр, ознакомившись с силами западноевропейских государств и их действительными целями в борьбе с турками и убедившись в неосуществимости надежды заменить полумесяц крестом на берегах Босфора, возвратился из-за границы с иным проектом – повернуть лицо Руси с юга на северо-запад, вошел в прибалтийскую коалицию против Швеции с тем, чтобы пробиться к новому чужому морю и подчинить Русь культурному немецкому влиянию» (Там же. С. 553).
«Если верить ему [герцогу Сен-Симону в его мемуарах], то в развитии Петра Великого именно в эпоху его пребывания за границей был период религиозного индифферентизма, когда он из политических видов готов был признать папу на условиях Галликанской церкви»
См.:
См.:
