нас лакомство, немилосердно вязнувшее в губах, так называемая кус-халва, расфасованная палочками. Память не сохранила мне случая, чтобы крёстный угощал нас чем-нибудь, он был исключительно скуп. К его лавчонке примыкала «теплушка», где крёстный жил – мрачный чуланчик, лишённый дневного света. Койка с вековым матрацем занимала почти всю площадь. Запахи воблы, чесночной колбасы, керосина создавали обстановку удушья. Керосиновая лампа освещала неприглядную обстановку старого холостяка. Лубочные изображения святых и всего царствующего дома украшали копчённые стены вместе с низками кренделей.
Взрослые звали крёстного Боткин, сохранив за ним имя доктора из модной пьесы того времени «Атаман Чуркин». Как-то на Святках взрослыми разыгрывалась эта пьеса – нас тогда и на свете ещё не было. У отца была главная роль Атамана, а крёстному с его горбом досталась роль доктора Боткина, прозвище это так и осталось за ним навсегда. Он привык к нему и не протестовал. Крёстный не любил никаких книг и не признавал чтения вообще, но, как и бабушка Малаша, был по-своему религиозен. Посещая церковь, любил слушать хор певчих, пытался даже подпевать на левом клиросе. По убеждениям крёстный был ярым монархистом, революцию воспринял как народное бедствие. По свержении царя Николая Второго упрямо ждал восстановления престола. Он дал себе слово не ходить в церковь впредь до провозглашения с амвона многолетия всему царствующему дому. Так, не дождавшись царя, крёстный умер бобылём где-то в уезде, охраняя колхозный сад и огород. Евреев звал просто жидами, прибавляя ещё «пархатые»; революционеров всех мастей и особенно «стюдентов», как он произносил, ненавидел всей душой, именуя их «стрыкулистами». С бабушкой Малашей их роднила религиозность, да, пожалуй, общее несчастие – горб. Во всём остальном они были совершенно разными людьми.
Про крёстного говаривали, что в молодые годы он увлекался картами, водкой и ещё чем-то, о чём взрослые умалчивали. Сам крёстный рассказывал, будто бы под большой праздник играл он в карты в компании и вдруг, услышав благовест, перекрестился, тут же переселясь на полотно железной дороги.
– Да ты слушай, тётка! – обращался он к бабушке Малаше. – Сижу вот так верхом на рельсе, а поезд, вот он, стучит.
Был ли это сон крёстного или галлюцинации, не помню, но рассказывал он убедительно.
Крёстного мы не особенно любили. С ним вечно происходили какие-нибудь сверхъестественные истории. Однажды родители сообщили нам, что на крёстного было совершено нападение, в его лавчонку лезли воры. Будто бы от удара в висок гирькой он чуть не умер. Нас со старшим братом отправили к нему. Предстоящая встреча пугала. Ещё во дворе пахло лекарствами, в середине небольшого зальчика на высоком ложе, как покойник, лежал крёстный. Снизу мне виден был лишь кончик острого носа, вниз свисала костлявая знакомая рука. Белоснежные простыни усиливали впечатление. Меня подняли на стул, заставили целовать холодную, потную руку крёстного. Увидев восковое лицо, я заорал в голос – меня опустили на пол замертво. Прошло много лет после
