с собой не возит. Ежели потеряем дельный его чемодан, Егорыч, ух тебе придётся!.. Тяжко! Так, вяжи крепко, сколь можешь! А мы пока внутрь заберёмся. Что ж на ветру стоять, верно, Пётр Алексеевич? Кабы не открытое место, так и постоять можно было – посмотреть вон, как снежок блестит на речке – утром-то, под солнцем… Но здесь-то, считай, пустота одна, горизонты видно, и заводик ещё – вон, видите, под горой? Ну, будет глядеться. Вот, я дверцу Вам открываю, сбега́йте, сбега́йте с крыльца!
– Для пустоты здесь слишком много снега, – бросал Пётр Алексеевич негромко, но поперёк хозяйских потуг Николушки.
Тот замолкал, не успев схватить быструю фразу, и на всякий случай заговаривал тише и реже, сдувался в груди, и даже вспоминал, что не удосужился поприветствовать Егорыча, хотя тот «за двадцать лет, что у батюшки работал, приветствия уж заслужил».
– И это при том, что зима едва ли началась, – добавлял Барабашев и спешно спускался к тарантасу, прячась за воротником от ветра. Так, не видючи, увязал учёный в поднятых полозьями бурунах, а следом и заваливался в них.
– Разве ж началась? – раздавалось сиплое Егорыча. Медвежьей лапой вытягивал конюх московского гостя из снега. – Тожно-то с самого ранья метёт. А ежели пурга – уй! так и о город не ездится… Эх, нако-ся Вы как завалились – под лошадь са́му! Отходите, а то ж изнахратит…
Отстранялся Барабашев испуганно от забуянившей кобылки и забирался в тарантас как был, в съехавшей шубе. Там уже сидючи принимался оправляться, от снега отряхиваться и по коленам рукавицей ходить – вот как! Едва явился на Урал, а уже чуть было не «изнахратили», что бы это ни значило…
Пока грузились сани и отъезжали из Углицка под звон воскресного колокола – басовитый и далекий, столь угодливо ложившийся под шарканье полозьев об накатанный снег – Барабашев молчал, жадный до табака и вида заводского города, бывшего целью путешествия, но выставлявшего сплошь амбаристые здания. Однако, как только всякая осознанная жизнь пропадала из виду, и на многие версты кругом лежал лишь тщедушный болотный лес, учёный принимался рассуждать, уставившись на Николушку как на единственное свидетельство существования цивилизации и мусоля в горчичных пальцах очередную самокрутку.
– Сдаётся, местность мануфактурная. В плане глобальном, мануфактуры можно к производству отнести. Отнести, впрочем, с оговоркой, поскольку, позволю себе отметить, такая связь столь же попустительна, сколь и связь человека с обезьяной. Об этом ведь слышали, уважаемый?.. Я Вам скажу, что продолжительное время имел честь наблюдать за некоторыми экземплярами. Говорю, о мануфактурах. Преимущественно немецких, голландских – как понимаете, моя обсессия. Так вот, истинная их природа заключается в переходном характере, что значит, поясняю, «обеспечение преемственности» – переходим таким образом от ручного труда к машинному. Мануфактуры, в целом (если их рассматривать в тиссюре9 эволюции), есть ступень развития. Значит, хорошо! Но ведь время идёт, Николай Ефимович, и через
