столько физической немощностью, сколько мозолью от праведности его – ведь он, барин, по несколько раз на дню молился, всё с поклонами, головы не поднимал, чтобы высотой своей не возгордиться, и каждому слову, каждому взгляду своему счет вёл, боясь от Всевышнего тумака получить.
Рос горб сообразно укоренению бедственного положения – будто кто Ефима Матвеича из мирской пучины вытягивал. А пучина была, не сказать, бездонной. Обзнакомившись, заходили в сени, где встречали матушку-барыню, вылетавшую навстречу с мужниной шапкой в руках, и дальше, в ожидании обеда – проходили по всему дому для осмотра. Николушка в своих описаниях усадьбы умалчивал о том, что верхний этаж, где обустроили спальни, уже просел, что в гостиной и в отцовском кабинете по стенкам и потолку шли трещины, что из-под рассохшихся дверей поддувало. Не сказал в своих восхвалениях экстерьера и о том, что внутри имелось всего четыре стула из купленных у мебельщика, а остальное сколотили сами и до сих пор цепляли занозы от стола. На всех окнах висели шторы, только застираны были до серости и до такого истончения, что невозможно было сказать из какой ткани были они пошиты. К чести хозяев сказать, стены и печь к приезду гостей побелили и копоть соскребли; паутину из углов посметали и трещины, где могли, прикрыли кустарными картинами в лаковых рамах; стылый пол в гостиной застелили ковром хоть и с дырами, но штопанными аккуратно. В столовой на подвесной полке расставили сервиз.
Там же в столовой пребывала и остальная часть семейства: по обе стороны от сервиза, усадили на стульях «голубок» Варочку и Марочку – столь же фарфоровых, но без затейливости в лицах и в нарядах. Сестры Николушкины, погодки меж собой, красотой девичьей не отличались: и манерами, и телом походили они на папеньку. Старшая, Варочка, едва вошла в возраст сватовства, но из-за испуга и скорбной бледности, с которой встречала она обещанного ей Николушкой «жениха», казалась безвозрастною. Марочка была поживей – ей-то цельный месяц не твердили сколь благонравно надлежит перед гостем предстать, чтоб точно замуж взял – и нет-нет бросала на Барабашева пытливый взгляд, хитро щурясь, по-башкирски, как маменька.
– Вот они, краса наша, – вела рукой барынька, побоченясь, и поправляла цветастую шальку на плечах. – Вот Варвара Ефимовна, вот Мария Ефимовна… Ну, вставайте, голубки, поприветствуйте, теперь можно.
И за ручки подводила к гостям дочек, коим велено было в такую минуту глаза потупить:
– Поглядите-с, какие скромницы! – прищелкивал языком Ефим Матвеич.
Восхищался и Николушка:
– Брат-то здесь, а они, Пётр Алексеевич, не бегут сломя голову – вот это фасон! Сказать, достоинство! В Москве-то такую кроткость, можно ль отыскать?
Целовал Николушка каждую сестру в щёчку, а Варочку еще и в лоб, а, поцеловав, брал её за руки и на шаг отступал:
– Дай налюбоваться, сестра! Вон как выросла!
– Выросла! – поддакивала матушка. – Сам-то каким стал…
– … франтом стал-с! – подсказывал
