дорог…
Наблюдая, как волнуется дымное море поднимаемой ветром пороши, учёный ненароком подумывал: кто ж догадался тянуть железную дорогу наперекор такой отлучённости? как в ней существовать заводу, утопленному в сугробах по макушку?
До самого Набельцево хмурил брови, пугая Николушку тем, что вот-вот зайдётся претензиями, зачем же он, Николушка, завёз его, учёного, в такую глушь. Впрочем, Пётр Алексеевич хмурился уже не от недовольства, а от серьёзности своего намерения: нечего бояться, когда другие здесь уже проходили, и собираются пройти ещё раз, теперь по рельсам, сквозь кажущуюся дикость здешних мест…
Нарывчивые набельцевские горки со вскочившими на них черными избёнками отвлекали Барабашева от полусонных дум, впрочем, одной лишь внезапностью своего явления из-за густых ольховых зарослей в низине.
– Вот и добрались, – сообщал Николушка и горячечно прибавлял. – Оно не выглядывайте, отсюда батюшкиного дома не увидим. В ельничке за селом живём: оно, знаете, для здоровья полезно – в тишине, без мельтешения. Сестры оттого у меня здоровые, да, здоровые – особенно Варвара, уж не припомню, чтобы когда болела. Всегда бодра, всегда весела… Ну, скоро и сами увидите!
И по узкой ельничковой дороге волочась, Николушка вновь расписывал, что дом семейство имеет большой, о цельных два этажа, с балконом и коньками на изломанной по задумке архитенкторов крыше. Строена усадьба была из дерева, ещё и полвека не прошло, но уж из-за суровости уральской погоды, может статься, чутка поистрепалась. Однако к приезду дорогого гостя, батюшка фасад, верно, подновил и, если что шатается, подпёр – хоть собственною своею спиною, ведь ему, батюшке, хребта собственного не жалко для дорогого-то гостя.
– Ничего не жалко: готов хоть дочь родную за Вас отдать! Я ведь, Пётр Алексеевич, ему про Вас писал – ой, как писал! Всякий раз, когда Вы меня выручали, значит – какой Вы человек. И батюшка, хоть Вас и не видел, а мне отвечал искренно, что и не видючи глубочайшее уважение к Вам испытывает!.. За помощь и за персону Вашу – он-то у меня фабричников уважает. Оно-то здесь их много, в Углицке… Всех уважает!..
– Тпру!
Окрик Егорыча, негасимый бумажными стенами тарантайки, заставлял Николушку замолкнуть. Приосанивался барчук в своей готовности вступить в батюшкины владения во всём чине и гостя столь же чинно подвесть. Пытался уместиться он в своём залоснившемся полушубке, распахивал его да так, чтобы непременно видны были золотые пуговицы пиджака, сымал шарф (под ним был фуляровый клок), и, оттого что выезжали из тенистого ельничка на поляну открытую, Николушка, прильнувший к окну, залучился светом внешним и внутренним. Лучился так ярко, что и Барабашев, человек отнюдь не ведомый, тормошился, в последний раз поддавался зевоте и уставлялся слепым ещё взором на разобранное крыльцо.
Крашенные столбы его сгружены были под сенными окнами – там, где повалили; там, где повалили – там и пилили; там, где пилили
