гнусь. Страх. И самое поганое – никогда в помине не было – злоба находит – не сознаю себя. Злоба … от слабости своей, от памяти, будь она проклята! Вспоминаю детство… детские сны… Оттого что я для жены уже не мужик, что уже «оно», среднего рода. А мне – тридцать шесть, между прочим…
Нет, не оправдание это, конечно… не оправдание. Сволота я… разрешаю плюнуть мне в харю. Короче. Что-то, как-то замкнуло меня, ударил я Таньку. Не сильно, откуда у меня сила, но обидно. Она – вещички… с Артёмом – в Ребдинск к матери. Конечно, вернётся. Жалко ей меня. До зверючьего воя жалко. А для меня эта её жалость… Она не понимает. А может, и понимает. Что поделаешь? Чудес не бывает на свете.
Я тебе не надоел? Что-то я расслюнявился. Хлебнём-ка ещё, майор. У-о-о-а-а! Так. Порядок. Вроде, очеловечиваемся. А?
Насчёт чудес, это я, конечно, неправ. Бывают чудеса, бывают. Редко. И только в пьяном виде. Вот почему мы бескорыстно любим стеклянную даму, ты не согласен, майор? Тогда слушай сюда. Вчерашнее. Не поверишь. Правильно сделаешь. Мне нравится… ты конкретен, мужик, хорошо заземлён… мне не хватает… потому мы и с тобой здесь.
Короче. Давай напослед. Там как раз по глоточку осталось. А? Скажи, всё-таки пить в растяжку приятнее… свежее, содержательнее. А? Я неправ? Чем глушить сразу.
Ага, погоди, майор, о чём я? Чего я тебе хотел?.. А. Вчера… да-да. Вот оно… Короче. Заглотил я вчера две своих нормы заместо одной. Возвращаюсь, разумеется, почти четырёхкопытно. Вгребаю в лифт, ляпнул, как смог, по кнопкам – понесло. Этаж у меня восемнадцатый, предпоследний, а вскинуло меня на самый верх, под крышу. Мне-то всё побоку… Вытекаю из лифта, размазываюсь по стеночке, в глазах бенгальские огни и амурские волны. Но кое-что узреваю. Вижу: люк на крышу открытый, а из люка спускается сосед мой по площадке Сидоров Митька. Человек он… замкнутый он какой-то, какой-то он всегда озабоченный, себе на уме… Мы с ним не шибко общаемся: «здоров», «как дела?», «до свидания»…
От. Ага. Ну спускается он, а на плече у него… Веришь, майор, так до конца и не понял я, что там лежало у него на плече. Нет, пьяный был, это само собой, ладно. Но его-то, Митьку, я видел почти нормально. Его. А то, что у него на плече… Как-то оно менялось быстро, ускользало, не поймать глазом.
Ч-чёрт знает!.. То, вроде, как огромная рыбина с блескучей чешуёй. То, вроде, как женщина в каких-то серебристых лохмотьях. То вдруг что-то, похожее на свёрнутую песцовую шубу. То, вообще, какой-то сноп белых искр, мерцаний…
Удивился я, никак не врублюсь, в чём дело, неужели опять галюны поймал?
– Митя, – грю ему, – Чтой-то за штуку ты волокёшь, где ты её откопал? Ты, что-ли, на крыше лунатизм осваиваешь?
Он буркнул сердито, невразумительно и прёт её по лестнице вниз, на наш этаж, бережно так, аккуратненько рукой придерживает. А от неё, словно какой-то туманец, светлая дымка расходится. И меняет форму она самым причудным образом. А может, с залитых шаров мне это всё мерещится. Пополз я за ним.
– Митя, – грю, невежливо с твоей стороны,
