просто чтобы потешить свое самолюбие и убедиться, что оценил верно, всмотрелся поглубже. Невесть отчего его зацепили какие-то богом забытые корейцы, он топтался вокруг них, тыкался то с одного бока, то с другого, забрасывал и хватался вновь, казалось, совершенно без повода.
Это было странно. Странно своей непривычностью, непохожестью, положением полувдоха, полушага, когда не то трепыхается в руках суть, не то выпадает, шлепается на пол и насмехается над ним, оставив на руках лишь жирные бессмысленные кляксы. Странно метаниями, бесцельными, пустыми и слабыми, даже лишенными красоты тех прошлых всплесков лихорадочного вдохновения. Странно иррациональной, пустой досадой и злобой его самого, не могущего отлепиться от совершенно ненужной, глупой, вредной, но слишком уж приставучей вещи. Он будто вляпался в жвачку, сел на нее в любимых брюках или, даже больше похоже на правду, подцепил ее головой со скамейки в парке или чего-то такого же общественного и глупого. На фоне современного повального увлечения чуть более свежими корейцами это и вовсе выглядело забавно.
Сама Беспалова глянула на эту самую корейскую историю немного и не нашла в ней ничего особенного. Люди, такие же, как и везде, попадающие в безвыходное положение, выкручивающиеся из него всеми доступными способами, обрастающие героями и легендами – и красиво по этим самым героям и легендам снимающие фильмы.
Не отличается, в сущности, от европейской истории. Да и фильмы у них, не в обиду умеющим делать конфетку операторам, на фоне «Жанны Д'Арк» и тому подобных храбрых сердец совершенно неинтересные.
Она смотрела вместе с ним два. Оба он прокручивал уже по третьему разу, без причины, сам на себя злясь, закрывая с середины и через четверть часа запуская с того же самого места. Один про двух побратавшихся воинов, попавших потом в заговор против правителя и дравшихся по разные стороны баррикад, и второй про плаксивого пацана-принца, которого отец кинул на войну, чтобы было кем покормить противника и прикрыть свое отступление.
Первый, самоочевидный, староватый даже для года своего выпуска и найденный в отвратном качестве, ей понравился больше. С теми же высокоумно-фальшивыми речами, шекспировским пафосом и боями, нарушающими все законы физики, он все равно был красив и точен. И в довесок из этого сине-черного месива с кровью, предательствами, долгом и дружбой вышла неплохая притча. Хороший конец, когда все умирают, но все становится на свои места, был вещью восхитительно очевидной, но немодной. Сейчас любили спасать хоть кого-нибудь, а если убивать, то с концами и для зрительского горя. А здесь же оставалось ощущение светлой, возвышенной грусти сквозь восхитительно уместные, так и не прорвавшиеся слезы. Сказка закончилась по-сказочному – не так, как у диснеевских принцесс, а как в настоящих сказках. Старых. С горем, страхом и моралью, которая впечатывается в детские сырые мозги накрепко. Все умерли. Умерли за правое
