на остров доживать свой век без имени и титула.
Беспалову очередной героически-тиранический правитель не впечатлил, в ярмарочный день таких продавали по рублю штучка, три рубля кучка.
Но было по крайней мере интересно, какой урок извлечет из этого К. Б., чьи глаза до сих пор мальчишески, восторженно и лихо блестели.
Глава третья
Те немногие, что составляли его нынешнее окружение, знали его как Серегу из пятого подъезда. Большего он не желал. От большего он уже успел устать.
Серый панельный дом в окружении таких же безликих, рублено-квадратных домов, подслеповато таращащихся рядами окон, не пекся о благополучии своих жильцов больше, чем требовалось.
К счастью.
К счастью, всем было плевать друг на друга. Даже в те благословенные времена, когда еще оставались наивные, верящие в пресловутый, бессмысленный, закабаляющий круговой порукой девиз из «Трех мушкетеров».
Эта книга, помнится, начала смешить его еще с первых строк. Впрочем, тогда он уже почти поверил. Себе. В себя. Поверил в то, что все помнит.
Оно началось еще в те времена, когда он еще не был собой. Когда его жизнь еще помещалась на детской кроватке и текла как река, сквозь него. Когда и его самого, по-хорошему, еще не было. Детский садик. Манная каша. Теперь он не стыдился со смехом вспоминать об этом, да и само воспоминание стерлось, поблекло, осталось данностью свыше – как и те, другие. Но он запомнил. Оно того стоило.
Грязно-белого цвета крупчатая масса так похожа на гной, заполнивший воспаленную, готовую стать смертельной рану. Густое и клеклое, в разводах желтой, оплавившейся жижи, с тяжелым и сладким запахом того же гноя, уныние. Высокие, срывающиеся жалобные крики и всхлипы вокруг, металлический звон, звон осколками разлетающегося фарфора. Воздух дрожит, дрожат траурно-белые, скользкие как тело трупа клеенки на столах, дрожит пол под тяжелой поступью. Вздох, крик, шлепок, новый звон, новый крик, новый шлепок. И он берет ложку, подцепляет эту белую тошнотворную массу. Спирает в груди дыхание, скручивает давящей тяжелой болью, когда все нутро сжимается и желудок подбивает куда-то к горлу. Только нельзя показать слабость. Нельзя проиграть. Ускользает из головы причина, теми же белесо-гнойными пятнами расплылась цель, но намерение твердо, как сталь в руке – такая вдруг знакомая, теплеющая под ладонью сталь. Нужно запереть в себе отвращение, запереть ненависть. Гадкий, сладко-мерзотный запах, так похожий на смерть, просто не нужно чуять. И когда то белое ложится на язык, следует лишь сделать над собой усилие и проглотить его – и запереть в себе, принять, переварить, превратить гнойно-бессмысленное месиво в собственную силу. И эту силу, самого себя, запереть, укрыть ото всех, просто забыть. Потому что никто не должен знать. Никто.
Память о манной каше давно бы стерлась – если бы
