застеленном холодной липкой клеенкой столе.
Никто не должен знать.
И с каждым днем крепче запирал он в себе себя, заковывал, как тигра в клетке. Нельзя, нельзя было отпустить, раскрыть собственную суть, напиравшую сильнее и сильнее. Как оспяные гнойные язвы, уродуя кожу, прошлое лезло на поверхность, исступленно силилось лопнуть, раскрыться, запачкать все собой. Кидалось в глаза с экрана телевизора, с витрин магазинов, щерилось улыбкой из заголовков газет. Нельзя было дать ему ходу. Оспа, раз вылезшая, навсегда уродует гордыми следами победы. Нельзя бороться. Нельзя победить.
А надо запереть в себе эту сатанеющую, рвущую жилы силу, надо принять свое поражение. Надо влить ее, как отраву, в кровь, всосать в себя, дать ей искорежить нутро и там, запертой, скованной, изгнанной – погибнуть. Потому что, если вылезет, очнется, раскинется крыльями – оставит шрам. А не должно быть ни единой меты, по которой потомка богов отличить от простого человека.
Этот мир, забавный в своем идиотическом стремлении к светлому будущему, наивный до раболепной покорности самому себе, был обречен. И как нельзя лучше подходил, чтобы спрятать в нем себя. Когда школа, мнившая своим долгом дать будущее каждому несмышленому птенцу, наконец, пинком погнала его прочь, он готов был сказать им спасибо. Хорошо, что не продержали дольше.
Ровный, как рык могучего зверя, грохот завода сливался с мыслями, железной пристающей к рукам щепой отсекалось от них все лишнее. Простое и грубое ремесло токаря стало едва не лучшим из всего, что довелось повстречать за жизнь.
Сладко-горькая ирония была в том, чтобы собственными руками терзать непоколебимую сталь, снимать с нее кожу за кожей, чтобы обретала, наконец, форму. Чтобы скалила заточенные до остроты меча зубы, даже если прежде их не было. Чтобы секущая ледяная струя воды смывала вспухающий жаром гнев, когда чужие, уже прошедшие этот путь зубы вгрызались в плоть стали, чтобы брызгами крови, от которой не отмыться уже, лезла под ногти железная – со вкусом и запахом той же крови – пыль.
В этой стране ему нравилось. Эту он готов был любить за одно то, что здесь до него никому не было дела. А еще здесь были балет, водка и два выходных в неделю.
О прелестях второго он знал еще со школы, с прятаний за гаражами, первых затяжек вытащенных из кармана какого-то забулдыги сигарет и опаляющих нутро злых, отчаянных глотков. Тогда все эти теснящие его дети кичились своей взрослостью, пили, захлебывались и в глупой гордости вскидывали голову, чтобы потом зайтись в натужном кашле. Он тоже пил и тоже кашлял вместе со всеми, потому что так было надо. И это было весело. А первое он увидел по телевизору в семнадцать лет – и едва не зашевелилось в груди далекое и древнее, томительное, тревожное. Такое знакомое.
Ломкие худые тела в белом, махи жилистых сухих ног, шаги, вспрыги и полеты под то беснующуюся, то текущую рекой, давящую своим
