еще ребенок, с мучительным отвращением понял он через мгновение.
А он – уже нет.
Красный лак и золото трона разрезают блеском глаза, навязчивый треск масла в горящих лампах сливается с жалостливыми шепотками за спиной. Человек в алой с золотом мантии, на золотой подушке, смотрит тем же холодным, безмысленным взглядом, что и нелепо-золотые драконы с лепнины под крышей, драконы с шитья его мантии, настороженно затаившиеся драконы на спинке трона. Тронный зал захлопнут, как крытая киноварным лаком шкатулка, заперт изнутри всесильной рукой, густое ожидание свербит в воздухе. Мантия цвета запекшейся крови укрывает раболепно сложенные руки. Синий и исчерна-багряный шелк чиновничьих одежд разлит по полу в на сотню раз повторенном смиренном поклоне, как та же кровь. Острый желтый свет ламп мечется с золотой лепнины на кроваво лоснящийся шелк, увязает в нем, всю тронную залу доверху заполняет блеском и кровью. И дышится солоно, вкус железа вплавляется в губы.
Так надо. Так надо, чтобы неумелый, трусливый мальчишка взвалил на свои плечи ношу, непосильную для отца, сам себя по кускам скормил армии, раскромсавшей уже всю страну, выдавившей двор из столицы, как гнойник. Надо, чтобы обезумевший от отчаяния народ сжег дворцы и сам распахнул городские ворота японцам. Надо, чтобы брат предал брата, а сын – мачеху, чтобы трон под собственным весом развалился на режущие пальцы обломки. Только так можно вырастить настоящего дракона.
Он знает.
Он помнит.
Тогдашних жалких сил хватило, чтобы выбежать из класса, сквозь черный ход и подвал вышмыгнуть из школы, затаиться и до слепоты, до сводящей руки судороги колотить подвернувшейся под руку палкой по глухому бетонному забору.
На следующий же урок он вернулся и с унылой миной слушал, как распекала его молоденькая и миловидная, но до стариковского косного высокомерия правильная учительница – и с горькой усталой грустью думал, сколь же глупы люди вокруг. Той же осенью он попал в детскую комнату милиции за драку, мальчишке из соседнего класса сломал руку. Вся школа давно этого хотела, хотела наказать не из страха, а по правилам, но скулила и жалась к полу, трусливым псом поджимала хвост, и когда наконец-то нашла повод – швырнула его туда, не разбираясь, как после войны в столице казнили глав партизанских отрядов за одно лишь то, что слишком сильны. За ними не было иной вины – и за ним тоже. Тот обрюзгший, жирный чванливый мальчишка, казалось, знал, на что идет. «Твоя мамашка такая же тупая, как ты!», высокомерно наставленный в грудь палец…
Не о той матери он подумал. Не о той. За ту женщину, чья кровь текла в жилах, стоило не больше чем плюнуть в лицо несчастному. Но рука сама собой взметнулась вперед, пальцы стиснулись на рыхлом запястье так, что толкнулся в ладонь чужой пульс. Рывок, хряск падающего тела, треск костей, и на весь коридор разносится жалкий,
