в боях воина, и мне становится хорошо… Но вместе с тем и тревожно.
«Сейчас, сейчас начнется, – думаю я, – сейчас пойдут расспросы: где я была? Почему не верхом?»
И, чтобы отделаться от них, я разом выпаливаю:
– Папа! Я вывихнула руку!
Он тихо вскрикивает… Быстро взглядывает на меня и, пораженный моим бледным, усталым видом, ведет меня или, вернее, почти несет меня в дом, не выпуская из объятий.
В большой комнате, устланной циновками и коврами, с бесчисленными тахтами, снабженными подушками и мутаками[19], светло и уютно. Большая висячая лампа над круглым обеденным столом горит так ясно и приветливо. А сквозь открытые окна врывается пряный и сладкий аромат магнолий и роз, в изобилии растущих в чинаровых аллеях…
Но сегодня этот, так сильно любимый мной запах, мне почти неприятен. Он кружит голову, дурманит мысли… Какой-то туман застилает мне зрение. Какая-то сонливость сковывает мое тело. А боль в руке все сильнее и сильнее. Я уже не пытаюсь сдерживать стонов, они рвутся из груди один за другим… Голова моя клонится на шелковые мутаки тахты. Отец, Люда, Михако и Маро – все смешивается в моих глазах, и я теряю сознание…
Адская боль в плече сразу возвращает меня к действительности. Старичок-доктор, давний друг отца, наклоняется надо мной и льет мне на руку студеную струю ключевой воды.
– Ну! Ну! Не буду вас больше обижать, барышня, – говорит он успокаивающим тоном, каким обычно говорят с детьми и больными, – теперь спите с миром…
– Спи, моя крошка! Спи, мое сокровище! – слышится другой ласковый голос.
И милая серебряная кудрявая голова низко наклоняется надо мной. Тонкая, красивая рука моего отца-дяди крестит меня; мягкие, шелковистые усы щекочут мою щеку…
– Спи, мое солнышко!
Я машинально возвращаю ему поцелуй и закрываю глаза. Но спать мне не хочется. Мастерски вправленная доктором, забинтованная рука больше не болит. Какая-то приятная теплота разливается под влажной, пропитанной водой тряпкой… Боли совсем не чувствуется. Только пульс четко и сильно бьется на месте былого вывиха.
Отец, прежде чем выйти из комнаты, останавливается у рабочего столика, за которым Люда готовит новый бинт для компресса. Он говорит тихо, но я все-таки слышу его слова:
– Ты не знаешь, где она оставила лошадь?
– Не знаю, папа! Разве от Нины чего добьешься?
– Бедная девочка! Вывих ужасен. Как это случилось?
– Папа! Милый! Разве вы не знаете Нину? Разве она скажет когда-нибудь, если с ней что случится? – шепотом говорит Люда.
– Да, да! Ты права! Она не в мать. Бэлла была простосердечна и наивна, как ребенок. Да и Израил не отличался скрытностью. А может быть, трагическая смерть обоих так подействовала на девочку, что… Не думаешь ли ты, Люда, что судьба точно преследует весь наш род?.. Дом Джаваха как будто несет на себе печать какого-то проклятия… Моя бедная Мария, потом Юлико, мой племянник,
Мута́ка – валик на тахте.
