так сильно? Наотмашь, да по роже, по роже!
Без сил опустился на табуретку и сжал кулаки у глаз. Дочура моя, счастье… Жить бы и жить… За что? За что ей тифозный барак? Вослед за женой… Будь оно всё проклято!
– Пойдёмте, Павел Денисович, – сестра положила ему руки на плечи, – не годно-с вам тут долго оставаться.
Но он не мог. Не мог! Не мог фельдфебель русской армии подняться. Ноги… Нет их, куда-то под табурет свалились, не может он встать… Ну что ты на меня, сестра, так смотришь? Это же дочь моя! Как я уйду отсюда? И куда?
– Пойдёмте… – умоляла сестра.
Косицкий поднялся. Тяжело поднялся, будто придавленный тысячепудовой гирей. Вытер слёзы, вздохнул. Барак в темноте, только у Вареньки свеча горела на столике. А вокруг стоны, стоны… Он наклонился, откинул прядь волос над правым ушком и поцеловал. В солнышко. В родимое пятно, которое обожал.
Смяв в кулаке фуражку, распахнутый толкнул дверь. Брызнули в лицо тысячи игл, ветром чуть не сорвало шинель… Косицкий придержал подол. Глотнул морозного порт-артурского воздуха и пошёл в темноту.
Напрямки, через блошиный рынок, до штаба рукой подать. Минут семь ходу.
– Священника! Сейчас же! – вспомнились слова сестры милосердия. – Может, успеем причастить. Который из них? Сергия надо! Он тут, в трёх шагах, через двор за рынком мигом дойду.
Небо вдруг озарилось, бухнуло что-то с адской силой. Косицкий, подрубленный, упал. Тупая боль налилась ядром в шее и пошла кинжалом по позвоночнику…
Последнее, что в зареве вспышек видел – снег. Который становился бордовым, съёживался и таял…
Где-то под Ростовом. Ноябрь 1919 года.
Суета к обеду поднялась невероятная. С полудня, как пришло известие, унтера начали носиться ужаленными. Состояло известие в том, что гетман отправлял в помощь полк сердюков, которые должны были к ужину прийти с Ростова. Предстояло их как-то расквартировать. В части среди интендантов поднялась паника. Второй цейхгауз решено было освободить, перевезя всю амуницию в первый. Телеги, как муравьи, сновали туда-сюда, разбивая комья серой грязи. Полным составом, от вольноопределяющихся до вахмистров, в мокрых от пота шинелях, грузили и разгружали бочки, ящики, тюки, стеллажи и всё возможное, чего только не наскладировалось за последние годы. Каптенармус Панкратьев от волнения красный, как семафор, едва успевал сверять по гроссбухам перевезённую утварь. Матерился с нечеловеческим усердием, и дело спорилось. К пяти паника сошла на нет, гомон и свист кнутов затихли, телеги сгрудили на пустыре за банями, измотанных лошадей развели по стойлам. Телеграф в кабинете генерала Скворцова отстучал, что сердюки минули Кущёвскую. Часа через полтора, ве́домо, ожидались.
– Абриколь есть абриколь! – Лунёв, довольный собой, выпрямился над столом. – Самый красивый удар. Видели бы вы, Павел Денисович, как исполнял его мой отец – ахнули!.. Господа, вы позволите?
Офицеры расступились, Лунёв прошёл вдоль длинного борта к дальней лузе и, присев, оценил. Шары стояли
