жильё, на мой вкус!
Сека командовал, мы грузили. На пианино в семье Секи никто не играл, но оно принадлежало бабушке Секиной жены, племяннице известной актрисы, именем которой назван театр. Это был «Blutner» одиннадцатого года с подсвечниками и гербами. Кстати, звук инструмент имел феноменальный. У Олега были ключ и камертон. Он ещё на первых курсах халтурил настройщиком. Вот и этот гроб настроил, и я лабал на Стремянной Шевчука «Ты не один» с триолями.
«Ты-ы-ы… Ты не один!» – орал я. И толпа пьяных гостей мне подпевала. Кто-то из девушек потом задерживался до утра. Иногда две сразу. Иногда три. Это было самое лучшее, я отползал на край кровати и засыпал, пока они возились и сопели. Утром оставалась одна. Всякий раз это было лотереей. Я загадывал, но никогда не угадывал. Я вообще плохо разбираюсь в людях. Марья мне о том говорила, и не раз.
В кухню мы инструмент, конечно, втащили. А потом до трёх утра тем же перфоратором, попеременно с Олегом и Бомбеем, делали проход в стене. Снизу никто не стучал, парням в обменнике шум был привычен. Сверху иногда спускался дежурный сутенёр и просил минут сорок подождать, пока уйдёт важный клиент. В эти сорок минут мы успевали съесть очередные пол-литра «Посольской».
В шесть утра я пьяный в говно позвонил Марье и пригласил в гости. Марья приехала в восемь, когда всё уже закончилось, но с жареными пирожками и салатом из крабов. Жена Секи матюгнулась и ушла в комнату. Она и до того была не рада происходящему. Мы выпили бутылку «Чинзано», что принесла Марья, и бутылку «Посольской», что у нас оставалась. Никто не спорил, кому спать с Марьей. Кто пригласил, тот и спит, – это правило. Нас положили на полу в крохотном кабинете, между «Блютнером» и стеной, спешно убрав осколки кирпичей и приспособив вместо матраца разломанную картонную коробку из-под телевизора «GoldStar». Нам и того хватило. В какой-то момент Марья хотела закричать, но я зажал ей рот ладонью в кирпичной крошке и поцарапал щеку. Утром, в час дня, я целовал эту царапину. А потом она мне рассказала про аборт, и меня вырвало.
Где-то там, в маленькой комнатке, в которой потом спал Васечка, Василий Сергеевич, сын Секи и его первой жены, там, в потусторонней темени конца января, я в очередной раз влюбился в Марью навсегда.
У Марьи был такой смешной голос. Словно ребёнка попросили громко позвать родителей. Марья звала. Приходили мы и оставались с ней кто на ночь, кто на месяц. Встречались потом на Марьином дне рождения.
– Что там у тебя и как?
– Нормально. А у тебя?
– Зашибись. Марья опять учудила.
– Да знаю уже. Дурища.
Никто ни к кому не ревновал. Мы любили её без любви. Нет, мы её очень любили, но не так, чтобы жить всю жизнь или воспитывать общих детей. От Секи она сделала второй аборт. От Фолкнера третий. Бомбея она к себе не подпускала. У Марьи было двенадцать абортов. Помню, что эта цифра меня поразила, и я стыдливо решил, что Марья – всё-таки блядь. Как она только ничего не подхватила, а мы вслед за ней.
Мзевинар.
