повествование с морали. Уязвлённый читатель тут же закроет книгу и отложит её в сторону. И, к тому же, какой из меня моралист? Но, увы, в этом имелась острая необходимость. Я объяснюсь в конце.Я взялся излагать параллельно почти одно и то же сразу на трёх своих родных языках – русском, французском и японском. Практически, предложение в предложение. Громоздко, но, увы, неотвратимо. Нашёлся такой аргумент – современного читателя меньше всего интересуют мысли, идеи и тем более сюжет. А более всего читателю дорога в литературе ее внеаналитическая сторона. Её звуковая гамма. Её аромат. Её цветовая и фонетическая структура. В общем, то, что обычно читатели называют необъяснимой привлекательностью.2Создавая всё это сразу в трёх экземплярах, шансы на привлекательность, хоть и микроскопические, растут. Пусть даже вне аналогичной пропорции. Волею алфавита русский в вышеприведённом перечислении очутился на первом месте. Символично, но писательского признания я добился лишь с ним. Использование французского и японского в письменном амплуа ограничилось школьными заданиями, обменом сообщениями, переписками ради знакомства, составлением отчётов и мелкой документации, последнее не без содействия тогдашней эталонной встройки ChitHST.
Вдали на солнце ярко переливается лезвием ятагана рукав дельты Нила. Неподалёку побережье Средиземного моря. Ветра нет. Плеск волн почти не слышен. А вчера при свете полной Луны я гулял по воображаемой линии Суэцкого канала. Пишу стоя. Позади моих ног зорко дремлет пдердакт Обрывалг, похожий на гигантскую летающую ножовку. Уверен, он всегда думает только обо мне. Мой тюремщик, добытчик, собеседник, защитник и средство коммуникации с остальным миром. Уходящий влево и вправо исчерченный черновиками песок. Посматриваю то туда, то на гладкую поверхность большого лежащего передо мной плоского осколка гранита. На плоскость абсолютно ровную. Вышлифованную отливами и приливами. На камне стоит выдолбленная из кусочка каменного дуба чернильница. В ней горсточка сажи. Я накрошил её с головешки потухшего костра. Туда же я выдавил сок забродивших ягод дикого винограда. Смешал. Три главных пальца правой руки держат перо. Оперением вверх. Остриём вниз. Это перо пять дней назад выпало из крыла пролетевшего надо мной розового фламинго. И три листа папируса на плоскости. Ещё влажноватого, только что и наконец-то точно по технологии успешно изготовленного. Эти листы поочерёдно, как лошадки медленной карусели перед взором стороннего наблюдателя, сменяют друг друга. И я пересекаю эти бежевые пыльные равнины – один. Листы папируса – счастье и проклятие! Листы папируса – спасение моё….4
Однако, вступление чрезмерно затянулось.
Началом этой истории можно считать моё невольное знакомство с Сельмой Устиновой и Ахматом МакМёрфи. В совпадении имени последнего с реальным я, по правде сказать, не уверен.
Тогда меня мучали редкие ночные кошмары. Редкие, в смысле – снились не часто. Раз в два-три месяца. Наблюдал я их с тех пор, как некая группа тщательно законспирированных диверсантов в считанные доли секунды
