учитель был неплохим, в общем-то, мужичком, но с ярко выраженной учительской профдеформацией – привычкой доносить любую мысль как истину в последней инстанции.
Армянин был скольже, с двойным дном. Но хотя бы проповедовать не принимался.
Армянин попивал водочку и коньяк – за приезд, за отъезд, за просветление.
Учитель гордо блюл здоровье, нравственное и физическое. Трезвость как норма жизни.
Рассказывал что-то про гиперборейцев, про то, как наши предки до ста лет жили, на молоке да каше, ну и прочий анастасийский бред, в который, как любой экопоселенец, свято сам верил.
Они сошлись, волна и камень, лёд и пламень. Так, как сходятся непохожие люди.
Спорили о чем-то увлечённо.
Точнее – не спорили. Учитель доносил мысль, снисходительно называл армянина Фомой неверующим.
Хотя тот ни разу ему не перечил, только лишь кивал, приговаривая с акцентом: – «Так, всё так. На молоке и каше, по сто лет жили, так…».
Учитель – голубоглазый, высокий, поджарый. Пышная шевелюра.
Армянин – с вершок, лысый череп. У него была привычка присесть, положив щеку на руку, и барабанить пальцами по блестящей лысине.
Армянин ходил в церковь. Делал это во многом напоказ.
Учитель всем своим видом показывал, что он великодушно прощает человечеству его маленькие слабости.
Армянин снимал комнатку в бурятском доме, рядом со мной.
Учитель жил в палатке, но приходил к нему в гости.
– К природе, Аркадий, к природе быть ближе надо! – убеждал он, – успеешь в четырёх стенах пожить, эх, Фома неверующий!
– Так, всё так! – кивал армянин, – природа – мать, ближе к ней надо быть.
После чего выпивал стопочку коньяка.
Учитель пил травяной чай. Глиняную кружку приносил свою.
Однажды армянин, больше предпочитавший слушать, вдруг начал рассказывать какую-то свою историю – про Армению, о своем деде. Вспомнил озеро Севан, глядя на воды Байкала – вдруг в нём впервые промелькнуло что-то настоящее, человеческое. Отрешённые глаза заблестели карим огнём.
Первый раз рассказывал он – путано как-то, непоследовательно, но с душой.
Учитель слушал молча, потом неодобрительно хмыкнул, допил чай, вскоре собрался и ушёл к себе в палатку.
Больше в гости не приходил.
Армянин всё так же попивал коньячок. Я слышал, как он вздыхает и цокает языком в соседней комнате.
Иногда гремела фляжка.
Учитель с армянином ещё много раз пересекались – ну, Хужир – центр притяжения, тем более жили мы у самой Шаманки, место ходовое. Природа природой, но консервы в сельпо никто не отменял.
Вежливо здоровались. Но учитель уже не проповедовал. Словно обиделся на что-то. Но вновь великодушно простил людям их маленькие слабости.
Армянин шёл в одну сторону холма, учитель в другую. Я смотрел им вслед.
«Так
