это побыстрее, оглянулся по сторонам, буквально подпрыгивая на ходу, и выбежал в коридор. Господи, как нелепо он выглядел!
И его засосала эта среда! И он ничем не отличается от остальных! А я думала, что он не такой, как все, он лучше всех! И никакой симпатии уже не было к нему, второпях набрасывающему на себя пиджак в дверном проёме, пугливо озирающемуся по сторонам,
Он спросил, какой номер нашего телефона. Спрашивал это два раза, и я сказала, что не знаю, хотя, по всей вероятности, он обращался к Нине, потому что смотрел на неё.
Втроём мы прошли коридор и стали спускаться по лестнице, и он без умолку говорил что-то, адресуя вопросы Нине. Я хотела сказать ему – «а приглашаются все желающие?» и всё выбирала момент. И вот такой момент выдался и, стоя наверху лестницы, а он на две ступеньки ниже, – вернее, сначала он был рядом, а потом стал спускаться, – я сказала:
«Павлик, а приглашаются все желающие?» Он переспросил. Я повторила вопрос, не совсем отдавая себе отчёт в том, действительно ли хочу знать на него ответ, думая в тот миг только о том, что вот он стоит рядом со мной, тот, которого я люблю чуть ли не больше всех людей на свете, с кем говорю сейчас…
Я ни в каком сне не могла увидеть, что через пару лет услышу от него строки его собственного стихотворения «Я – человек, а не образ святой»
Спускаясь по лестнице, он сказал вскользь: «Я ещё ничего не знаю», а потом добавил
«Мы за вами зайдём» (или «мы вас позовём»). Он стоял внизу, а я смотрела на него, и сердце у меня уже не билось в прежнем ритме, таком, как в школе, когда он встречался мне в школьных коридорах. И я испугалась этого непривычного состояния спокойного безразличия. Глядя ему в глаза, я старалась сохранить презрительный взгляд, поджав губы и даже слегка прищурившись, давая понять, как это низко, мелочно, гадко, мерзко, и как брезгливо я смотрю на подобные вещи, и как презрительно я отношусь к нему в эту минуту. Но – я знаю это сама – такие взгляды у меня не получаются, и моё дурацкое лицо никем не может быть замечено.
На лестнице было тихо, шёл одиннадцатый час вечера. Паша пошёл вниз, а мы – в свой номер. Тут на меня нашла какая-то волна, я засуетилась, собираясь идти в номер 419. Как будто меня туда уже пригласили. И мы побежали обратно в четыреста двадцатую причёсываться… На лестнице встретили маму и К., они спросили, зачем мы идём наверх, я сделала дурацкую загадочную улыбочку и сказала – «за расчёской»… Они обе предупредили, что уже надо всем спать, и что они делают обход, а я ответила – «Кому спать, а кому и не спать», и мы пошли наверх. Там в триста шестнадцатой у семиклашек мы причесались, а потом отправились на четвёртый этаж. Дверь в четыреста восемнадцатую была открыта, из неё выглянул Кулижский и спросил: «Ну, что?» Я ответила: «Они пошли делать обход…» и почувствовала себя такой же низкой паршивой соучастницей, всего минуту назад осуждающей чьё-то «плохое поведение». Во мне играло нечто вроде «каков бы он ни
