«А Б-52, товарищ капитан-лейтенант, с авианосцев не взлетают, они вообще здесь не базируются», ― решил блеснуть знаниями приятель. За что ему досталось по полной: караул «тренировал» слишком умного ефрейтора до утреннего подъёма.
Морского пехотинца за нарушение формы одежды (ремень, болтающийся ниже ватерлинии) сняли прямо с его поста и присоединили к нам, губарям. Уютное караульное помещение с мягким матрасом морпех сменил на деревянный самолёт в арестантской камере. Ночью его били долго и жестоко. Его «родной» караул сменился, оставив парня на расправу только что раздраконенным губарям, и поэтому спасти его никто уже не мог. Морской пехотинец был обречён и к утру отдал Богу душу. И как это ни прискорбно для меня, ефрейтор Луконин был в числе самых активных, решивших судьбу несчастного.
Тот же розовощёкий следователь произнёс свою любимую фразу: «Кто сознается, тому зачтётся явка с повинной». Но никто не вышел. Нам с Глебом это был второй урок после хорошо усвоенного первого ― истории с вдовой и очной ставки.
Камер на морской гауптвахте было несколько. Сблизившись между собой, губари распределялись по группам и место для ночлега выбирали самостоятельно. Когда следователь стал меня допрашивать, я, воспользовавшись неразберихой, сказал, что мы с Глебом в ту ночь «содержались» не в той камере, где убили несчастного морпеха, а в другой ― самой дальней.
… ― Кто сказал «мичман-шкатулка»?
Чемоданов, несмотря на всю свою грозность, являлся подходящим объектом для солдатского юмора, и сам был не прочь пошутить. Его чёрная шинель ниже третьей пуговицы блестела от постоянного затирания собственных плевков и выглядела, как старая замшевая заплата. Плевать грозный начальник гауптвахты любил много и часто. И понимая, что по причине округлости груди и кое-чего пониже плевки только этих самых округлостей-то и достигали, ему приходилось так же много и так же часто их вытирать под собственные незабываемые устные перлы:
– Все идёт не так, как будет…― птьфу…
– Вы все будете подвергнуты внешнему осмотру…― птьфу…
– …и пока лопата не поцелует донышко… ― птьфу…
Донышко было у деревянных туалетов в конце плаца, белёных гашёной известью, от которой в туалетах должно было сверкать, по выражению Чемоданова, как в медицинском кабинете. Не забывались и гальюны (те же туалеты, но в помещении). Донышки у всех санузлов должны были обнаружить лопаты провинившихся, осмелившихся тихо, но так, чтобы слышали все, сострить в строю: «В чемодан или сундук положил я свой мундштук?».
Если на гарнизонной губе было комфортно, то на морской – весело. Но я никогда не забуду морпеха.
– Где матрос Дорофеев? Опять спит? А ну-ка трое суток ему, – раздавался по нескольку раз на дню громкий голос начальника гауптвахты.
Матроса Дорофеева Чемоданов находил спящим, приютившимся в каком-нибудь
