точно! – с привитой отцом четкостью отрапортовал я. – Насест готов!
– Чего тогда скачете, как козлы горные?
– Мы чужого цыпленка поймали, – доложил Пашка, преданно глядя на мать.
– Где?
– Жрал наше зерно.
– Покажите, – мать подошла ближе, – где он?
Я снял ведро, мать наклонилась.
– Бройлер… Чужой… Почему он лежит?
– Это наш петух его оглушил, – сказал я.
– Молодец. Петух, а не вы. Чего стоите, как засватанные? Чего ждете?
– А что делать? – не понял я.
– Снимать штаны и бегать, – передразнила мать. – Грузи его в ведро и неси туда, где свиньям варишь.
– Зачем?
– Зарубим, – спокойно сказала мать.
– Он же живой, – сказал я.
– Назвался груздем – полезай в кузов. Он чужой и вкусный! – отрезала мать. – К тому же, он воровал наше зерно. Положишь его шеей на пень и отрубишь голову. Потом расскажу, как потрошить и ощипывать. Иди, что ты стоишь? Ты же будущий воин, – глумливо сказала она и пошла в дом.
Я взял обреченную птицу и обреченно понес.
Стоял у нас во дворе металлический обод от тракторного колеса, с вырезанным сбоку отверстием для дров. На него ставилась длинная сорокалитровая выварка из нержавеющей стали. В любую погоду: в снег и дождь, в грозу и вёдро, град и буран, приходилось мне разжигать огонь под этой вываркой и, постоянно подбрасывая дрова, караулить, пока вода закипит. Даже падающие с неба камни не могли освободить от этой обязанности. Когда вода закипала, засыпал туда комбикорм и заваривал, помешивая длинной узловатой палкой. Потом снимал и ставил следующую выварку. А дальше надо было в большом чугунке с дыркой от пули картошки сварить для тех же поросят. Так весь вечер возле этого костра и проводил, под дождем и снегом, среди комаров и разного гнуса.
Положил петуха на пень, достал спрятанный за калиткой топор. Подкравшийся Пашка смотрел с острым любопытством, возбужденно подрагивали, словно хоботок насекомого, очки. Я стоял и чего-то ждал.
– Чего ты ждешь? – не выдержал Пашка.
– Он же живой, – попытался объяснить я. – Он дышит.
– Руби скорее, мамка успеет на ужин сготовить!
– Он же живой, как ты не понимаешь?
– Руби, а то опять один горох вечером жрать! – горячечно сказал Пашка.
Отец где-то спер целый мешок гороха и мать из экономии постоянно варила его нам. Вздохнув, я резко опустил топор на покорно вытянутую шею. С легким хрустом перьев голова отделилась и отлетела к забору. Из обрубка шеи ударила длинная струя крови. От неожиданности я отпустил тушку и обезглавленный птиц рухнул с пня. Упав на землю, он вскочил на ноги и, поливая кровью, словно из брандспойта, кинулся прочь, в сад. Я остолбенело смотрел вслед. Пришел в себя только от воплей брата.
– Уйдет! – верещал он. –
